Полночь и магнолии
Шрифт:
— Пичи…
— Моего батюшку звали Даффом, — быстро произнесла она. — Иногда, когда мы дурачились, я называла его Дафферсом, а он меня — Пичерсом.
— Пичерсом? — переспросил Сенека. Прозвище. Это слово воскресило в его памяти прошлое. Будучи мальчиком, он хотел иметь прозвище. Он попросил всех и каждого, чтобы ему придумали прозвище. Но никто этого не сделал. И тогда он так рассердился, что хотел всех выгнать из дворца.
— Да, а еще никогда не обрезай свой волос в марте, Сенека. Если острижешь их в марте, то весь год будешь мучаться головными болями.
Он
— Ты, вот кто, моя головная боль!
— От головной боли можно сделать припарку из красного перца и скипидара. А лучше всего лечь спать и положить ножницы под подушку.
— Мне бы лучше с тобой лечь спать, а не с ножницами… под подушкой.
— Я тебе уже четко все сказала, Сенека! Она снова взглянула на его брюки. И вдруг ей захотелось дотронуться до них, узнать, действительно ли они такие мягкие, как выглядят. Ей захотелось увидеть его тело, ту его часть, что спрятана под брюками. Ее бросило в жар. Незнакомое прежде чувство проснулось в ней. О, Боже! Она опять раскисла перед этим мужчиной.
— О чем ты думаешь, Пичи? — спросил ее Сенека. Она взглянула на него и поняла, что ее глаза выдали ее.
— Я… Я сейчас… Сейчас сижу и… думаю. Какой красивый… волос… Ах нет, какое удобное здесь кресло. Я никогда не сидела в таком!
Она пожалела о том, что у нее сорвалось с языка.
— Черт те что со мной, Сенека! Я соврала. Я думала не о кресле… Твои брюки… Я… — Она вскочила и пошла к камину.
— Я… я н…никогда не видела раздетых мужчин, кроме отца, — сказала она, сжав кулаки. — Я… я, однажды видела, как он мылся. Он не такой, как ты, Сенека. Его тело не такое, как у тебя…
— А ты хотела бы сама посмотреть на меня? — спросил он.
Не дожидаясь ответа, он направился к ней, но сделав несколько шагов, замер неподвижно и посмотрел на нее снова.
Отблески камина освещали всю комнату. Это напомнило ему ту первую ночь, когда они впервые встретились. Он был зачарован. И опять ему показалось, что он уже ее где-то видел. Видел эти рыжие локоны, разметавшиеся по плечам. Видел это платье… Когда-то… где-то… Ощущение того, что он знает ее давным-давно, не покидало его.
Он заглянул ей в глаза. Сейчас они излучали сердечность.
— Пичи, — прошептал он. Его синие глаза горели.
Ей вдруг захотелось дотронуться до него, поцеловать его, прошептать сладкие слова. Ей вдруг захотелось отдать ему все, что окружало ее и даже саму себя.
Одного она не могла понять: как и откуда взялись у нее чувства к человеку, которого она едва знала.
Она боялась его приближения.
— Не надо, Сенека… Ты даже не знаешь, как ты разбередил мои чувства. Что-то со мной произошло. Что-то такое сильное, что я еле сдерживаюсь. Хуже нечего сказать, конечно, но я хочу поцеловать тебя сама. О, боже, я сгораю от стыда… Но…
— Но, что?
Она искала слова и не могла их найти, чтобы объяснить ему свои чувства.
— Мне осталось совсем немного пожить на этом свете, — быстро произнесла она. — Неужели ты не видишь, что я стараюсь, чтобы эти последние дни в моей жизни были самыми прекрасными.
Но у меня не будет времени, чтобы исправить свои грехи! Вот почему, мне нужно поступать правильно и не делать ошибок.Она сделала паузу.
— Я хочу, чтобы наше первое время было особенным. А оно будет особенным, если я буду уверена, что я поступаю правильно, Сенека. Я должна знать тебя и должна быть уверена в своих чувствах к тебе… Так, и только так должно быть у меня и не иначе.
Сенека еще ближе подошел к ней.
— Пичи…
— Сенека… Ты… О, боже… Я больше не могу здесь оставаться…
С этими словами она ринулась к двери и в следующую минуту Сенека услышал, как дверь захлопнулась. Стук дверей, как ни странно, привел его в чувства.
Он не побежал за ней и не попытался остановить ее. Его инстинкт подсказывал, что бесполезно было удерживать ее, а тем более уложить в свою постель. Он не собирался прибегать к насилию, хотя желал ее всеми фибрами своей души.
Время шло, а он все стоял отрешенный в этой пустой комнате под круглой аркой прохода. Некоторое время спустя его взгляд упал на стоявшую в небольшом дубовом буфете бутылку бренди.
Подойдя к буфету, он взял фужер и налил себе чудесного напитка, а затем подошел к камину и уселся в кресло у огня. Он залпом выпил содержимое фужера. Выпил так, как никогда не пил, не смакуя.
Его брачная ночь… Половину ее он провел, сражаясь с Пичи и отвечая на ее вопросы, а другую половину проведет один, размышляя, выпивая…
Он все еще был сердит на нее, хотя уже и осушил три бокала бренди. К тому моменту, когда он выпил четвертый бокал, ему уже захотелось вспомнить, как выглядел тот огромный паук. Он бросил бокал в камин и начал пить бренди прямо из бутылки. Воспоминание о пауке, которого он поймал как-то в детстве и назвал Сильвестром, смутно всплывало в памяти. Он хранил его в маленькой коробке и выпускал наружу только для того, чтобы покормить. Леди Макрос, его воспитательница, однажды наступила на коробку и раздавила Сильвестра.
— «Наследный принц Авентины, — бормотал и вспоминал слова своей воспитательницы Сенека, — не должен возиться с насекомыми».
Он откинулся в кресло. Паук исчез, и теперь опять перед ним стояла Пичи, возбужденная, с рыжими локонами. Эта картина вновь растревожила его.
Обрывки фраз проносились у него в голове.
«Яблочный, вишневый и лимонный пироги. Закадычный друг». Интересно, что бы сказала леди Макрос, если бы узнала, что ему предложили спать с ножницами под подушкой?!
«Зажарь немного льда, леди Макрос, — пробормотал Сенека».
Засыпая, он вспомнил о дверях и расхохотался. «Ты будешь дверью, а я захлопну тебя».
Орабелла Хоггард старалась не обращать внимание на приступы морской болезни, которые развились у нее на корабле. Сейчас все было уже позади. Племянник Бубба и она были уже в лодке, увозившей их прочь от корабля.
Поездка из Северной Каролины была для Орабеллы Хоггард самой ужасной: и качка, и дороговизна билетов — все это угнетало ее. Она злилась. Все это из-за ее племянницы, дочери Даффа.