Полночь

И почти во всех его произведениях появляется образ лестницы. Старое сравнение человеческого пути с движением по ступеням звучит для Грина почти как художественное кредо. Понятно, что лестница Грина не только тот средневековый образ, на котором грешники низвергаются в ад, а ангелы поднимаются на небо. Сохраняя мифологическую природу, эта лестница построена с опорой на подсознание, на учение психоаналитиков. «Во всех моих книгах, — пишет Грин, — идея страха или любой другой сильной эмоции необъяснимо связана с лестницей… Я спросил себя, как я мог так часто повторять этот прием, сам того не замечая? Наконец я вспомнил, что в детстве боялся лестницы. Моя мать в юности испытывала тот же страх, может быть, он во мне остался. У большинства романистов, я уверен, сохраняются неосознанные воспоминания, которым они следуют, когда пишут».

В романе «Полночь» — множество лестниц. По ним бродит Элизабет. Владелец Фонфруада видит лестницу во сне и поднимается по ней «в недоступный мир, огражденный гималайскими хребтами отчаяния, однако находящийся не где-нибудь, а внутри нас».

Образ лестницы играет и важную композиционную роль. В Фонфруаде лестницами соединены жилые и разрушенные помещения, они входят в лабиринт узких переходов, темных комнат, подвалов, провалов. Лестница у Грина зримо соединяет потусторонний и реальный миры. Повествование в «Полночи» не лишено полностью бальзаковского наследства. Деньги и вещи в нем тоже имеют свою цену. Тетки Элизабет воспринимают необходимость заботиться о сироте как тяжкую обузу не только потому, что они злые, а потому, что их основательно потрепала жизнь. Они хорошо знакомы с нуждой и боятся ее. В Фонфруаде то и дело возникают разговоры о ренте, закладных, налогах. Чаевые подбадривают кучера и слугу. Обитатели дома помнят о сигаретах и обеде. Вещи у Грина внятно говорят об их владельцах. Дорогой костюм Эдма на фоне обветшалого дома — свидетельство его себялюбия. Мебель, изъеденная жуками-точильщиками, некогда роскошные, а теперь вылинявшие драпри, сохраняющие первоначальный цвет лишь в складках, обивка, отстающая от сырых стен длинными тяжелыми полосами, качающимися на сквозняке, «точно пальмовые листья», бюро красного дерева и щетинящиеся конским волосом кресла — не столько предметы быта, сколько знаки неблагополучия, высшим проявлением которого предстает описание комнаты с провалившимся полом. Остановившись на ее пороге, обрывающемся в подвал, Элизабет видит предметы, которые лежат огромной пирамидой в луже загнившей воды. Стулья, ночной столик и комод увязают в грязи под тяжестью кровати и шкафа. Из зловонной ямы не выужены ни матрас, ни одеяла, ни одежда. Из приоткрытой дверцы шкафа торчит платье с блестками, а треснувшее зеркало посылает девушке ее отражение в каждой из половинок.

Образ зеркала любим многими писателями. Известно концентрирующее лучи стекло романтиков, проносимое по большой дороге зеркало реалистов. Зеркало Грина разламывает изображение. И не только потому, что оно разбито. Элизабет видит в зеркале себя всякий раз по-разному, ибо в своей душе несет смятение и разлад. Зеркало в «Полночи» не столько отражает реальность, сколько уводит от нее в Зазеркалье, в глубинный пласт романа с мыслью о роковой предопределенности бытия, отгороженной от человека вещным миром. Владелец Фонфруада господин Эдм страстно упрекает своих нахлебников в том, что все они слишком безоглядно верят в мир осязаемых вещей, сохраняя стремление к обладанию ими. Между тем вещи первыми блекнут и теряют видимость чего-то реально существующего. Прочнее оказывается мир мечты, создаваемый воображением.

Чувство неблагополучия возникает именно при сближении реального и потустороннего. Как и в поэтике сюрреализма, это сон, который предстоит разгадать. Каждый отдельный предмет в нем зрим, объемен, точен до мельчайших деталей, но сочетание их невозможно для здравого смысла.

Сны пронизывают всю ткань «Полночи», как и романов «Ясновидящий» и «Варуна». Успокоения они не приносят. Так, уснувшей Элизабет видится, будто среди ночи двери ее комнаты отворились и вошедший мужчина бесшумно, точно вор, приближается к ее постели. Неподвижные, немигающие глаза в черных дырах глазниц ищут забившуюся в угол широкой кровати девушку. По ее телу разливается леденящий холод, сердце замирает от ужаса, но через мгновение Элизабет обнаруживает, что около нее никого нет, только за окном шелестит ветвями ветер… Лишь поутру на помощь девушке приходит здравый смысл, и она перестает считать свой сон явью.

Но и этому миру Грин доверяет не абсолютно. Воплощением тайны предстает в романе господин Эдм, уже во внешности которого — необычайной бледности лица, черных, как уголья, глазах, густой бороде — поражает «пугающая, почти восточная красота». Ночной человек, он ходит ровным бесшумным шагом и имеет над людьми неколебимую власть. Его слова воспринимаются как «знамение какого-то необычайно доброго начала», но Эдм не несет добра. Авторская оценка «вкрадчивых красивых слов» этого «чародея без волшебного жезла», всякий раз усыпляющего тревоги, и особенно сон, который он рассказывает ночной порой сидящим за трапезой мужчинам и женщинам, могут рождать далеко идущие реминисценции. Господин Эдм — очарователь, новый Мессия. И как всякому Мессии, ему нужны последователи. Это ловец душ. И чем чище и неопытнее душа, тем желаннее она господину Эдму. Можно предположить, что именно поэтому велит он привезти в Фонфруад дочь погубленной им женщины, поэтому он особенно доверяет «старому ребенку Аньелю», сделавшему смыслом своей жизни обожание Эдма.

Интерес к гипнотизерам в 30-е годы — явление особое. Несомненно, натяжкой прозвучали бы всякие политические параллели между мистическим персонажем Грина и теми, кто, поднявшись на трибуны, опьяняли уже не секты, а целые народы, обещая спасение и неся гибель. И все же стоит вспомнить, что многие художники, и в их числе Т. Манн, силились разгадать механизм подобной власти, видя истоки фашизма не единственно в причинах социальных.

Господин Эдм не стяжатель. Его принадлежность к миру собственников не обозначена, хотя и не отрицается. Его порочность иного свойства. В речи-исповеди о прошлом он вспоминает мать Элизабет. До того, как он узнал ее, жизнь представлялась Эдму бессмысленной, наполненной лишь денежными расчетами, маленькими порочными радостями и мимолетными увлечениями. В вечер, когда он случайно встретил не очень красивую, не очень умную, но нравившуюся ему «до умопомрачения» женщину, все меняется. Она проявляет к Эдму «беспредельную любовь», робость, покорность. Но качества, которые, казалось бы, должны пробуждать в нем лишь добрые чувства, напротив того, вызывают у Эдма непонятную злость. Удваивая неискреннюю нежность и одновременно напоминая о скорой разлуке, он доводит бедняжку до слез. Ему нравится постоянно измерять степень зависимости женщины, вызывать «приступы отчаяния, наблюдать которые порой так любопытно». Он тешит свое тщеславие, повинуясь собственной причуде. Но и «бедная женщина», оказывается, полюбила свое страдание, свой аскетизм, самоотречение… Бесовская природа гриновского персонажа особенно проявляется в том, что болезнь заразительна. Не только мать Элизабет, покинутая Эдмом, не может найти смысла в жизни. Юная девушка, недолго прожив в Фонфруаде, утрачивает присущую ей прежде решительность и, едва начав бегство, добровольно возвращается в поместье.

Из состояния летаргического сна, в который она едва не погружается, Элизабет спасает Серж. Юный слуга, простой крестьянский парень, предстает в романе олицетворением земной, полнокровной жизни. По-видимому, можно говорить о том, что образ Сержа подсказан Грину диккенсовским персонажем — конюхом Хью, деревенским приятелем юродивого Барнеби Раджа. Наделенный неукротимым и радостным чувством жизни, человек темный, но сильный и ловкий, Хью красив у Диккенса дикой, животной красотой, вызывающей любование читателя и самого автора. Таким же предстает Серж, впервые увиденный глазами Элизабет. При свете зажженной спички, подобно Психее, разглядывающей Амура, она любуется сильным и нежным телом, золотистыми кудрями над волевым лбом, замечает лоснящуюся кожу и трепетание жилок на оголенной руке. От Сержа исходит «солнечное тепло». Грин почти повторяет коллизию античного мифа, разве что заменив масляный светильник в руке Психеи на современные спички: «Элизабет бросила спичку… В нахлынувшей на нее темноте в глазах замелькали искорки, и она заметила, что вся дрожит. Никогда в жизни не видела она никого прекраснее этого спящего юноши». Коленопреклонение девушки перед юным богом — жест, исполненный внутреннего смысла. Именно Серж с его дерзкой храбростью и чувственным пылом становится поводырем Элизабет, за которым она следует, покидая дом Эдма.

В романе много движения. Он и начинается с изображения кареты, катящейся «по кромке обдуваемого ледяным ветром поля под серым небом». В финале Элизабет видит шагающего к ней человека. Одиннадцатилетней девочкой она уходит от тетки, юной девушкой бежит с Сержем из поместья… Еще чаще упоминаются ситуации, когда люди собираются уходить, влекомые собственным желанием или выталкиваемые чужой волей. Молодая женщина с ребенком каждый вечер торопится из Фонфруада к ночному поезду. Изгоняемый из дома господин Аньель вновь и вновь снимает и складывает на прощанье свой рабочий фартук… Господин Эдм пугает мать Элизабет скорой разлукой… Но персонажи, словно привязанные за ниточки марионетки, не могут оторваться от направляющей их невидимой руки. Движения их ограничены замкнутым кругом, прорыв из которого трагичен.

Кроме круга нужды, денежной неустроенности это и круг природного бытия. В «Полночи» мало солнца и света. И хотя действие часто разворачивается за городом, природа не радует человека. Лес обозначен чаще всего «темной стеной», поля голы, постоянно льет холодный дождь, дороги трудны и грязны. Лишь раз перед Элизабет открывается чудесный вид, когда ранним утром она выглядывает из окна своей комнаты в Фонфруаде. Но извивы светлого ручья и прозрачная синева неба и здесь оттеняются массивом леса, напоминающим «огромное чернильное озеро», а господствующий над долиной дом опирается на контрфорс и словно шагает в пропасть. Недобра к человеку и его собственная природа. Элизабет и ее покойная мать похожи, хотя Грин акцентирует разницу в их лицах и характерах. Хрупкая Элизабет хороша собой, смугла, порывиста, импульсивна, мать — крупна, медлительна в движениях, нерешительна. Но обе они равно беззащитны перед темными порывами, бросающими их в жертву «сексу-инстинкту безумия».

Тема секса встает в романе Грина как тема рока. Это и самоубийство матери, и садизм ее любовника, и непонятная самой Элизабет погоня за точильщиком ножей, и грязные намеки тетки, явившейся в мирную семью, приютившую Элизабет, чтобы порочить погибшую родственницу, и, наконец, вспыхнувшая у девушки страсть к Сержу. Внешние и внутренние препоны только разжигают этот огонь… То же самое происходит и в других романах Грина. Писатель сравнивал секс с вырвавшимся на волю слоном, затаптывающим все, что попадается на его пути. Так губит Серж и добряка Аньеля, загородившего собой хозяина Фонфруада, и покорную ему Элизабет.

Но падение девушки в пропасть «навстречу словно бы опьяневшей земле» не только гибель, а и освобождение. Она видит просветленного и сияющего старого ребенка Аньеля, «она чувствует, как неодолимая сила поднимает ее ввысь».

Земное притяжение, голос крови и гибель Элизабет могут быть трактованы и как житейская история, и как путь души, мечущейся между мраком и светом. В последнем случае и другие образы романа обнаружат мистические свойства. Очарованное поместье господина Эдма рушится потому, что обитатели его погрязли во лжи. Монахини, «серые сестры», которым некогда принадлежала усадьба, честно трудились и помогали беднякам, пока их не изгнали. Последняя из монахинь обернулась и на пороге комнаты, в которой прежде висело распятие, предрекла падение дома, когда на стене выцветет след от креста. Исчезновение христианского символа, олицетворяющего веру и спасение, знаменует у Грина совсем не локальную катастрофу. Не случайно сомнительное родство тех, которые собрались в Фонфруаде, включая «иностранку» и «самозваных» братьев, не близких ни по крови, ни по духу, похожих на потерпевших кораблекрушение путников, цепляющихся за неверный плот. Полночь романа — это и время трагедии, и потемки бедной души, лишенной света религии, и тот час истории, который, неминуемо приближаясь, уже отбрасывал тень на страницы рукописи Грина.