Полное собрание рассказов

Снова мучительный кашель. В этот раз порыв сквозняка от дверей донес до ее ноздрей зловонное дыхание. Кашель усилился, лишая старика последних сил. Сигарета упала на пол.

Руфь пересела на скамье так, чтобы иметь возможность не видеть его.

Вот запыхавшийся толстяк с жизнерадостным красным лицом, выглядывающим из-под фетровой шляпы, упрашивает, чтобы его пропустили к кассе без очереди — наверняка коммивояжер… шарикоподшипники или водонагреватели, или что-то еще… Снова мучительный кашель. Раздраженная тем, что столь неприятное зрелище вновь привлекает ее внимание, Руфь взглянула на старика. Содрогаясь всем телом, тот перегнулся через подлокотник скамьи.

Толстяк-коммивояжер бросил взгляд на старика и снова уставился вперед, сохраняя место в очереди. Старушка, все еще инструктирующая носильщика, подняла голос, перекрывая неожиданную помеху. Молодой солдат и его воспитанные родители не были столь вульгарны, чтобы признать, что рядом происходит что-то неприятное. Разносчик газет вбежал в зал ожидания, двинулся было в сторону Руфи и старика, резко притормозил и направился в другой конец зала, выкрикивая новости о трагедии, случившейся за тысячу миль отсюда.

— Читайте сенсационные новости!

Над головой прогрохотало эхо следующего поезда. Все двинулись в сторону перрона, избегая прохода, в котором лежал старик, но делая вид, будто выбрали путь к поезду совершенно случайно.

— Баффало, Гаррисбург, Балтимор и Вашингтон, — объявил голос в громкоговорителе.

Руфь поняла, что это и ее поезд. Она поднялась на ноги, стараясь не смотреть на старика. Он просто мертвецки пьян, говорила она себе. Пусть полежит здесь и проспится. Она взяла журнал и сумочку под мышку. Кто-нибудь — полиция или какая-нибудь благотворительная организация, или кто там еще должен это делать — наверняка скоро его подберет.

— На посадку!

Руфь обогнула старика и поспешила на перрон. Сырой холод с шипеньем спускался на платформу. Бледные огни, колышущиеся в клубах пара, казалось, тянулись в бесконечность — ненастоящие, неспособные повлиять на ее мысли. А мысли все возвращались к назойливому, повторяющемуся звуку — стариковскому кашлю. Он звучал в ушах все громче и громче, словно усиливаясь и отражаясь эхом в каменном мешке.

— На посадку!

Руфь развернулась и бросилась прочь с перрона. Несколькими секундами позже она уже склонилась над стариком, расстегивая ему ворот, растирая запястья. Она помогла ему вытянуть тощее тело во весь рост на скамье и положила под голову свернутый плащ.

— Носильщик! — крикнула она.

— Да, мэм?

— Этот человек умирает. Вызовите «Скорую»!

— Да, мэм.

Когда Руфь направилась к выходу, загудели сирены. Она не услышала их, стараясь вспомнить всех бесчувственных людей на вокзале. «Скорая» увезла старика, и теперь Руфи, которая опоздала на поезд, предстояло провести еще четыре часа в родном городе Теда.

«Только потому, что он уродлив и грязен, вы не захотели помочь ему, — говорила она воображаемой толпе. — Он болен и нуждался в помощи, а вы думали только о себе, боясь даже прикоснуться к нему. Стыдитесь».

Руфь с вызовом смотрела на проходящих мимо людей, получая в ответ озадаченные взгляды.

— Вы притворились, что с ним не происходит ничего страшного, — пробормотала она.

Руфь убивала время в типично женской манере, делая вид, будто вышла за покупками. Она критически разглядывала витрины, щупала ткани, приценивалась и обещала продавщицам, что вернется за покупкой после того, как зайдет еще в пару магазинов. Все это Руфь делала почти автоматически, а тем временем мысли ее возвращались к поступку, которым она теперь гордилась. Она оказалась одной из немногих, кто не стал убегать от неприкасаемых. От нечистых, больных незнакомцев.

Мысль была жизнеутверждающей, и Руфь позволила себе думать, что Тед разделил бы с ней радость. С мыслью о Теде перед ней встал образ его жуткой матери. Руфь стало еще приятнее, когда она подумала, насколько эгоистична миссис Фолкнер по сравнению с ней. Та так и сидела бы в зале ожидания, безразличная ко всему, кроме трагедии своей собственной жалкой жизни. Она бы наверняка общалась с призраком, пока старик испускал дух.

Руфь вспомнила горькие, унизительные часы, проведенные с этой женщиной, запугивание и лесть во имя кошмарного понимания материнства и горстки безделушек. Отвращение и желание уехать вернулось к ней с новой силой. Руфь облокотилась на прилавок ювелирного магазинчика и оказалась лицом к лицу со своим отражением в зеркале.

— Могу я помочь вам, мадам? — обратилась к ней продавщица.

— Что? О… нет, спасибо, — проговорила Руфь.

Лицо в зеркале было мстительным, самодовольным. В глазах был тот же холодный блеск, что и в тех, которые смотрели на старика на вокзале и не видели его.

— Вам нездоровится? Может, присядете на минутку?

— Нет-нет… ничего страшного, — отсутствующим голосом ответила Руфь. Она отвела взгляд от зеркала. — Так глупо. У меня просто на минутку закружилась голова. Теперь все прошло. — Она неуверенно улыбнулась. — Большое вам спасибо, но мне надо торопиться.

— На поезд?

— Нет, — устало проговорила Руфь. — Очень больная старая женщина нуждается в моей помощи.

Дотлел огарок

Письма из Скенектади теплым душистым ветром скрашивали Энни Коупер последние деньки жизни. Впрочем, приходить они начали в ее сорок с небольшим — до последних деньков еще далековато. Все зубы были при ней, а очки в стальной оправе она надевала только для чтения.

Старухой же она себя чувствовала потому, что ее муж Эд — в самом деле старик, — умер и оставил ее одну на свиноферме в северной Индиане. После смерти мужа Энни продала животных, сдала землю — ровную, черную, плодородную — в аренду соседям, а сама стала читать Библию, поливать цветы, кормить кур, ухаживать за небольшим огородиком и просто качаться в кресле, терпеливо и беззлобно ожидая прихода Сияющего Ангела Смерти. Эд оставил жене немало денег, так что она могла себе позволить побездельничать на старости лет, и все вокруг считали, что она поступает правильно — так и только так следовало поступать в подобном случае.

Родни у нее не было, зато подруг хватало. Жены местных фермеров частенько заглядывали к ней в гости — поскорбеть час-другой за кофейком и пирожными.

— Не представляю, что бы я делала, если б мой Уилл умер, — сказала однажды ее подруга. — Горожанки, по-моему, совсем не знают, что такое быть одною плотью. Меняют мужей как перчатки! Один не подошел — не беда, попробуют с другим.

— Вот-вот, — кивнула Энни. — Не дело это. Съешь-ка еще один «персиковый сюрприз», Дорис Джун.

— Ей-богу, в городе мужчина и женщина только затем и нужны друг другу, чтобы… — Дорис Джун деликатно умолкла.

— Точно!

Энни уразумела, что ее вдовий долг — служить местным женщинам наглядным примером того, как скверно живется без мужа, даже если муж не слишком-то хорош.

Она не стала портить впечатление Дорис Джун рассказом о письмах — о женском счастье, нежданно свалившемся на нее на закате дней, и о друге из Скенектади, который умудрился ей это счастье подарить (даром что жил за тридевять земель).

Порой к Энни наведывались мужья подруг, суровые и молчаливые. Подметив, где в ее хозяйстве не хватает мужских рук, жены отправляли их подсобить — залатать крышу, починить насос, смазать простаивавшую технику в сарае. Мужья, зная о добродетельности вдовы, демонстрировали высшую степень уважения — молчали как рыбы.