Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том 2.
Шрифт:
После завтрака я повез отца Аввакума по городу и окрестностям. Напрасно мы глядели на Столовую гору,
232
на Льва: их как будто и не бывало никогда: на их месте висит темно-бурая туча, и больше ничего. Я велел ехать к Green Point. Мы проехали четыре-пять верст по берегу; дальше ехать было незачем: ничего не видать. Ветер свирепствовал, море бушевало. Мы оставили коляску на дороге и сошли с холма к самому морю. Там лежали, частью в воде, частью на берегу, громады камней, некогда сброшенных с горных вершин. О них яростно бились буруны. Я нигде не видал таких бурунов. Они, как будто 10 ряд гигантских всадников, наскакивали с шумом, похожим на пушечные выстрелы, и с облаком пены на каменья, прыгали
За обедом мы нашли вновь прибывшее большое общество. Старый полковник ост-индской службы, с женой, прослуживший свои лета в Индии и возвращавшийся 20 в Англию. Он высокий, худощавый старик, в синей куртке, похож более на шкипера купеческого судна. Жена его – высокая, худощавая женщина с бледно-русыми волосами. Она, волосок к волоску, расположила скудную свою шевелюру и причесалась почти до мозгу. Подле меня сидел другой старик, тоже возвращавшийся из Индии, важный чиновник, весьма благообразный, совсем седой. Как бы он годился быть дядей, который возвращается из Индии, с огромным богатством, и подоспевает кстати помочь племяннику жениться на бедной девице, 30 как, бывало, писывали в романах! Он одет чисто, даже изысканно, на пальце у него большой перстень – совершенный дядя! Он давно посматривал на меня, а я на него. Я видел, что он не без любопытства глядит на русских.
Вижу, что ему хочется заговорить, узнать, может быть, что-нибудь о России. Пред ним стоял портвейн, передо мной херес. Наконец старик заговорил. «Позвольте мне выпить с вами рюмку вина?» – сказал он. «С удовольствием», – отвечал я, и мы налили – он мне портвейну, которого я в рот не беру, а я ему хересу, 40 которого он не любит. После этого водворилось молчание.
Мы жевали. Опять, я вижу, он целится спросить меня.
«Какова дорога от Саймонстоуна сюда?» – спросил он наконец. «Очень хорошая!» – ответил я, и затем он больше меня ни о чем не спрашивал. Еще за столом
233
сидела толстая-претолстая барыня, лет сорока пяти, с большими, томными, медленно мигающими глазами, которые она поминутно обращала на капитана. Она крепко была затянута в корсет. Платье сидело на ней в обтяжку и обнаруживало круглые, массивные плечи, руки и прочее, чем так щедро одарила ее природа. Кушала она очень мало и чуть-чуть кончиком губ брала в рот маленькие кусочки мяса или зелень. Были тут вчерашние двое молодых людей. «Yes, y-e-s!» – поддакивала беспрестанно 10 полковница, пока ей говорил кто-нибудь. Отец Аввакум от скуки, в промежутках двух блюд, считал, сколько раз скажет она «yes». «В семь минут 33 раза», – шептал он мне.
После обеда «картинка» красовалась в рамке, еще с дополнением: подле Каролины – Алиса, или Элейс, как наши звали Alice, издеваясь над английским произношением.
Я подошел один любезничать с ними. Цель этой любезности была – выхлопотать себе на вечер восковую свечу. Дня три я напрасно просил, даже дал денег Алисе, 20 чтобы купила свеч. Хозяйки прислали деньги назад, а свечей не прислали. Наконец решились дать мне не сальную свечу. Получив желаемое, я ушел к себе, и только сел за стол писать, как вдруг слышу голос отца Аввакума, который, чистейшим русским языком, кричит: «Нет ли здесь воды, нет ли здесь воды?» Сначала я не обратил внимания на этот крик, но, вспомнив, что, кроме меня и натуралиста, в городе русских никого не было, я стал вслушиваться внимательнее. Голос его приближался всё более и более и выражал тревогу. «Нет ли 30 здесь воды? воды, воды скорее!» – кричал он почти с отчаянием. Я выскочил из-за стола, гляжу, он бежит по коридору прямо в мою комнату; в руках у него гром и молния, а около него распространяется облако смрадного дыма. Я испугался. «Что это такое?» – «Нет ли здесь воды? воды скорее!» – твердил он. У него загорелась целая тысяча спичек, и он до того оторопел, что, забывшись, по-русски требовал воды, тогда как во всех комнатах, в том числе и у него, всегда стояло по целому кувшину.
Спички продолжали шипеть и трещать у него в 40 руках. «Вот вода! – сказал я, показывая на умывальник, – и у вас в комнате есть вода». – «Не догадался!» – отвечал он. Я стал звать Алису вынести остатки фейерверка
и потом уже дал полную волю смеху. «Не зовите, не зовите, – перебил он меня, – стыдно будет».234
– «Стыд не дым, глаза не выест, – сказал я, – а от дыма вашего можно в обморок упасть».
На другой день за завтраком сошлось нас опять всего пятеро или шестеро: полковник с женой, англичанин-крикун да мы. Завтракали по-домашнему. Полковница разливала чай и кофе. Она говорила по-французски, и между нами завязался живой разговор. Сначала только и было толку, что о вчерашнем фейерверке. Я, еще проходя мимо буфета, слышал, как крикун спросил у 10 м-с Вельч, что за смрад распространился вчера по отелю; потом он спросил полковницу, слышала ли она этот запах.
«Yes, o yes, yes!» – наладила она раз десять сряду.
«Отвратительно, невыносимо», – продолжал крикун. «Yes, y-e-s», – жалобно, с придыханием повторила полковница.
«Раз, два, три, четыре!» – считал отец Аввакум, сколько раз она скажет «yes». «А знаете ли, что значит этот “yes”?» – спросил я его. «Это значит подтверждение, наше “да”», – отвечал он. «Так, но знаете ли, что оно подтверждает? что вчера отвратительно пахло серой…» 20 – «Что вы: ахти!» – встрепенувшись, заговорил он и, чтоб скрыть смущение, взял всю яичницу к себе в тарелку.
«А вы слышали этот запах?» – приставал крикун, обращаясь к полковнику и поглядывая на нас. «Неправда ли, что похоже было, как будто в доме пожар?» – спросил он опять полковницу. «Yes, yes», – отвечала она. «Пять, шесть!» – считал печально отец Аввакум.
Вскоре она заговорила со мной о фрегате, о нашем путешествии. Узнав, что мы были в Портсмуте, она живо спросила меня, не знаю ли я там в Southsea1 церкви 30 Св. Евстафия. «Как же, знаю, – отвечал я, хотя и не знал, про которую церковь она говорит: их там не одна. – Прекрасная церковь», – прибавил я. «Yes… oui, oui»,2 – потом прибавила она. «Семь, – считал отец Аввакум, довольный, что разговор переменился, – я уж кстати и “oui” сочту», – шептал он мне.
Тучи в этот день были еще гуще и непроницаемее. Отцу Аввакуму надо было ехать назад. С сокрушенным сердцем сел он в карету Вандика и выехал, не видав Столовой горы. «Это меня за что-нибудь Бог наказал!» 40 – сказал он, уезжая. Едва прошел час-полтора, я был в ботаническом саду, как вдруг вижу: Столовая гора понемногу
235
раздевается от облаков. Сначала показался угол, потом вся вершина, наконец и основание. По зелени ее заблистало солнце, в пять минут всё высохло, кругом меня по кустам щебетали колибри, и весь Капштат, с окрестностями, облился ярким золотым блеском. Мне вчуже стало обидно за отца Аввакума.
Мы одни оставались с натуралистом; но пришла и наша очередь ехать. Нам дано знать, что работы на фрегате кончены, провизия доставлена и через два дня он 10 снимется с якоря. Мы послали за Вандиком. Он приехал верхом на беленькой стелленбошской лошадке, в своей траурной шляпе, с улыбкой вошел в комнату и, опираясь на бич, по-прежнему остановился у дверей. «Отвези в последний раз в Саймонстоун, – сказал я не без грусти, – завтра утром приезжай за нами». – «Yes, sir, – отвечал он, – а знаете ли, – прибавил потом, – что пришло еще русское судно?» – «Какое? когда?» – «Вчера вечером», – отвечал он. Оказалось, что это был наш транспорт «Двина», который мы видели в Англии. 20 Жаль было нам уезжать из Капской колонии: в ней было привольно, мы пригрелись к этому месту. Другие говорят, что если они плавают долго в море, им хочется берега; а поживут на берегу, хочется в море. Мне совсем не так: если мне где-нибудь хорошо, я начинаю пускать корни.
Удобна ли квартира, покойно ли кресло, есть хороший вид, прохлада – мне не хочется дальше. Меня влечет уютный домик с садом, с балконом, останавливает добрый человек, хорошенькое личико. Сколько страстишек успеет забраться в сердце! сколько тонких, сначала 30 неосязаемых нитей протянется оттуда в разные стороны!
Поживи еще – и эти нити окрепнут, обратятся в так называемые «узы». Жаль будет покинуть знакомый дом, улицу, любимую прогулку, доброго человека. Так и мне уж становилось жаль бросить мой 8-й нумер, Готтентотскую площадь, ботанический сад, вид Столовой горы, наших хозяев и, между прочим, еврея-доктора.