Полное собрание сочинений в 10 томах. Том 3. Стихотворения. Поэмы (1914–1918)

Он будет любимец Бога, Он поймет свое торжество, Он должен. Мы бились много И страдали мы за него.

В понимании “ужасного” (страдания и смерти) как искупительной жертвы во имя будущих поколений скрыта возможность катарсического “подъема”, чувства радости: <цит. ст. 3–4>» (Зобнин. С. 136).

Лозинский Сергей Михайлович (1914–1985) — сын М. Л. Лозинского, впоследствии выдающийся математик.

13

Русская мысль. 1914. № 7, с вар., Колчан.

Колч 1923, СС 1947 II, СС I, Ст 1988, СП (Волг), СП (Тб), БП, СП (Тб) 2, СП (Феникс), Изб (Кр), Ст ПРП (ЗК), Изб (М), Ст ПРП, СС (Р-т) I, ОС 1991, СПП, Колч 1990, Изб (Х), Соч I, СП (Ир), Круг чтения, Изб (XX век), ОЧ, НШБ, ВБП, СП 1997, Изб (Сар) 2.

Автограф — Архив Лозинского, корректура Колчана с авторской правкой.

Дат.: июль 1914 г. — по дате публикации.

Перевод на англ. яз. («My bower is blue») — Modern Poems from Russia. London, 1942 (2-е изд. — Westport, Connecticut, 1977).

В. М. Жирмунский причислял это ст-ние к ряду лучших «экзотических» ст-ний «Колчана», которые «могут быть примерами словесной четкости и строгости» (Жирмунский В. М. Преодолевшие символизм // Жирмунский В. М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Л., 1977. С. 230). В записных книжках Гумилева имеется перевод данного ст-ния на французский язык (СС II. С. 268–269), авторство которого не установлено (Г. П. Струве, а вслед за ним ряд авторитетных исследователей считали это автопереводом). По утверждению С. Фошеро, «это стихотворение, которое Гумилев счел возможным самому перевести на французский, восходит к Готье, а не к китайской поэзии» (Fauchereau S. Ou Pound et Eliot rencontrent Goumilev, Mandelstam et Akmatova // Revue litteraire mensuelle. No. 601. 1979. P. 60; там же цитируется «Chinoiserie» Готье). «Является это стихотворение оригинальным или переводным — неясно, — пишет М. Д. Эльзон. — Опубликованный в Собрании сочинений (СС — Ред.) французский текст сопровожден примечанием, что это — автоперевод из записной книжки. Но, судя по тому, что там же был неверно атрибутирован Гумилеву перевод стихотворения “Камень” <...>, данное стихотворение также может оказаться копией не установленного пока источника» (БП. С. 575).

Ст. 19. — Танка — древняя восточная форма пятистрочного ст-ния без рифм и ясно ощутимого метра. Ст. 24. — Речь идет о сдаче экзаменов на право замещения административной должности.

14

Аполлон. 1914. № 10, с вар., В тылу. Альманах. Пг., 1915, с вар. и цензурными купюрами — ст. 4, 21–24, Колчан, Весенний салон поэтов. М., 1918, перепечатка из «Колчана».

Колч 1923, ИС 1946, СС 1947 II, Изб 1959, СС I, Изб 1986, Ст 1986, СП (Волг), СП (Тб), БП, СП (Тб) 2, СП (Феникс), Изб (Кр), Ст ПРП (ЗК), ОС 1989, Изб (М), Ст (XX век), Ст ПРП, СПП, Колч 1990, Ст (М-В), ШЧ, Изб (Слов), Кап, СС (Р-т) I, ОС 1991, СП (XX век), Изб (Х), Соч I, Ст (М), Изб (Слов) 2, СП (Ир), СП (К), Ст (Яр), Круг чтения, Изб (XX век), Русский путь, ОЧ, ЧН 1995, Изб 1997, ВБП, МП, СП 1997, Изб (Сар) 2, The Oxford Book of Russian Verse. Ed. Maurice Baring. Oxford, 1925. 2nd ed. 1953 (русский текст), Акме, Слово. Вып. 1. М., 1989, Душа любви, Русская поэзия сереб. века, Акаткин, Свиданье, Поэзия серебряного века. Антология. СПб., 1996, Русский собор. 1993. № 6, Вечерняя Москва. 1989. 15 апреля (№ 88).

Автограф 1 с вар. — Собрание В. А. Петрицкого (СПб.). Автограф 2 — Архив Лозинского, корректура с авторской правкой.

Дат: октябрь 1914 г. — по дате публикации.

Переводы на англ. яз. («The Attack») — Modern Poems from Russia. Tr. Gerald Shelley. London, 1942; («Offensive») — SW. P. 70.

В ст-нии описываются события конца октября 1914 г. — наступление русской армии в пределы Восточной Пруссии и бои под Владиславовом (подробно об этом эпизоде в военной биографии Гумилева см.: Соч II. С. 447–449). О состоянии поэта в момент написания ст-ния мы можем судить из письма к М. Л. Лозинскому от 1 ноября 1914 г.: «Пишу тебе уже ветераном, много раз побывавшим в разведках, много раз обстрелянным и теперь отдыхающим в зловонной ковенской чайной. Все, что ты читал о боях под Владиславовом и о последующем наступлении, я видел своими глазами и во всем принимал посильное участие. Дежурил в обстреливаемом Владиславове, ходил в атаку (увы, отбитую орудийным огнем), мерз в сторожевом охранении, ночью срывался с места, заслыша ворчание подкрадывающегося пулемета, и опивался сливками, объедался курятиной, гусятиной, свининой, будучи дозорным при следовании отряда по Германии. В общем, я могу сказать, что это лучшее время моей жизни. Оно несколько напоминает мне мои абиссинские эскапады, но менее лирично и волнует гораздо больше. Почти каждый день быть под выстрелами, слышать визг шрапнели, щелканье винтовок, направленных на тебя, — я думаю, такое наслаждение испытывает закоренелый пьяница перед бутылкой очень старого, крепкого коньяка. Однако бывает и реакция, и минута затишья — в то же время минута усталости и скуки. Я теперь знаю, что успех зависит совсем не от солдат, солдаты везде одинаковы, а только от стратегических расчетов — а то бы я предложил общее и энергичное наступление, которое одно поднимает дух армии. При наступленьи все герои, при отступленьи все трусы — это относится и к нам, и к германцам» (Изв. АН СССР. Сер. Лит-ры и яз. 1987. № 1. С. 72–73). В черновом варианте «Записок кавалериста» мы также находим схожие мотивы при описании тех же событий: «Невозможно лучше описать картины наступления, чем это сделал Тютчев в четырех строках:

Победно шли его полки, Знамена весело шумели, На солнце искрились штыки, Мосты под пушками гремели...

Я сомневаюсь, чтобы утром наступления могло быть не солнечным, столько бодрости, столько оживления разлито вокруг. Команда звучит особенно отчетливо, солдаты заламывают фуражки набекрень и, молодцеватые, устраиваются в седлах. Штандарт, простреленный и французами, и турками, вдруг приобретает особое значение, и каждому эскадрону хочется нести его навстречу победе» (Соч II. С. 449–450; нужно отметить цитируемое ст-ние Ф. И. Тютчева «Неман» как вероятный источник влияния). В окончательном тексте «Записок кавалериста», рассказывающем о взятии Владиславова, имеется также весьма существенное для понимания ст-ния место: «Эти шоссейные дороги, разбегающиеся в разные стороны, эти расчищенные, как парки, рощи, эти каменные домики с красными черепичными крышами наполнили мою душу сладкой жаждой стремления вперед, и так близки показались мне мечты Ермака, Перовского и других представителей России, завоевывающей и торжествующей» (Соч II. С. 288).

Сохранились воспоминания Вс. А. Рождественского о чтении ст-ния автором:

«Была осень 1916 года. Шел литературный вечер в одной из университетских аудиторий, традиционный осенний “Вечер поэзии” под председательством проф<ессора> романо-германского отделения А. К. Петрова. За столом, покрытым для торжественного случая синим сукном, при свете двух старинных канделябров сидели представители тогдашнего литературного Олимпа — акмеисты, близкие редакции журнала «Аполлон», — Мих. Лозинский, Г. Иванов, Г. Адамович, О. Мандельштам. Длилось монотонное чтение стихов. Выступали и поэты нашего университетского кружка, допущенные к этому действу после строгого предварительного отбора. Я тоже попал в число счастливцев и, волнуясь, ожидал своей очереди. Наконец вызвали и меня. Не помню, что и как я читал. Пришел в себя в тесноте и толкучке у самых дверей, когда уже отшумели не очень дружные, снисходительные аплодисменты. Я спешил выбраться в длинный университетский коридор, чтобы немного отойти от пережитых волнений. Там было и пусто, и темновато. Кто-то вышел за мной следом и, чиркнув спичкой, закурил папиросу. Это был высокий, очень худощавый человек в защитной военной форме. Он подошел ко мне и спросил, слегка шепелявя: “Это Вы читали сейчас стихи? О царскосельском парке. Я не ослышался. Ваша фамилия?”. Я назвал себя. “Ну, я так и думал. Мы с Вами земляки. Я тоже царскосел. Учился с Вашим братом Платоном. Позвольте представиться. Гумилев. Николай Степанович”. Сказал он это несколько церемонно и по-военному щелкнул каблуками. Я растерялся и не знал, что ему ответить. Он, видимо, заметил мое смущение и начал какой-то обычный разговор, спрашивал что-то про общих знакомых, сказал между прочим, что несколько дней тому назад приехал в отпуск с фронта. Я уже пришел в себя и собирался о чем-то спросить, относящемся к литературе, как в эту минуту распахнулись двери, в коридор повалила студенческая толпа. Начался антракт. Гумилева сразу же узнали, окружили плотным кольцом. Я уже не рискнул подойти к нему ближе. Прогремел звонок, я, стиснутый забившей аудиторию толпой, увидел его уже рядом с председательским столом. Он стоял выпрямившись во весь рост, совершенно неподвижно, и мерно, но не очень отчетливо, читал, не повышая и не понижая голоса:

Та страна, что могла быть раем, Стала логовищем огня. Мы четвертый день наступаем, Мы не ели четыре дня. Словно молоты громовые, Или волны гневных морей, Золотое сердце России Мерно бьется в груди моей...

Потом, после него, были еще стихи. Много стихов. Но все остальное проплыло для меня, как в тумане. И запомнилось из всего вечера только это “Золотое сердце России”» (Исследования и материалы. С. 411–412).

Ст-ние Гумилева вызвало противоречивые оценки. «Гумилев — приторно патетичен», — заявлял Н. Бернер, цитируя ст. 21–24. (Бернер Н. Война и поэзия // Песни жатвы. Тетрадь первая. М., 1915. С. 27). «Какая идиллия!» — восклицал Н. Венгров по поводу ст. 3–5 и 7–10 (Венгров Н. Н. Гумилев. Колчан. Стихи // Летопись. 1916. № 1. С. 416). Однако другие выявляли внутреннюю мощь гумилевских стихов. «Внешняя оболочка его стихов становится наиболее безупречной там, где в своих стилистических построениях она достигает возможной простоты и строгости. Потому что именно в этих свойствах она находит свою особенную печать, ту успокоенную энергию, то спокойствие басовых нот, которые <...> дали подлинное выражение патетизма военных стихов “Колчана”: <цит. ст. 1–4> В разгаре боя его чувства (не — “Sentiments”, а “Sens”) теряют предел и меру, они перерастают себя, становятся видениями наяву <цит. ст. 13–14>. Такой галлюцинирующей силой заражены все ощущения одновременно <цит. ст. 17–20>.

Здесь снова мыслимый образ переходит в чувственный. Ощущения напряжены до силы нечеловеческой, но хаоса нет, их жизнь раздельна и явственна, но еще явственней над ними жизнь сознания, которая, не ослабляя силы, овладевает ими в минуту наивысшей страсти» (Тумповская М. М. «Колчан» Н. Гумилева // Аполлон. 1917. № 6–7. С. 64).

Ю. И. Айхенвальд отмечал, что «Наступление» — яркий образец того, что в творчестве Гумилева этой поры «экзотика уступила место патриотизму» (Айхенвальд Ю. И. Поэты и поэтессы. М., 1922. С. 46), а Н. А. Оцуп возводил патриотический пафос гумилевских стихов к пушкинской поэзии, оговаривая, впрочем, известную ограниченность подобного сравнения: «Далеко не идеализируя свою “страшную родину”, Гумилев воспевает ее с акцентом спокойного восхищения:

Золотое сердце России Мерно бьется в груди моей, —

утверждает он в одном из самых замечательных стихотворений “Колчана” (“Наступление”). Пушкин не выступал с такими торжественными заявлениями. Но, подчеркнем снова, универсальный гений Пушкина мог совместить в себе два противоположных взгляда на Россию — взгляд Блока и взгляд Гумилева» (Оцуп. С. 143).

Отдал дань «восхищения» этому ст-нию Гумилева и Г. И. Чулков:

«И так сладко рядить Победу, Словно девушку, в жемчуга, Проходя по дымному следу Отступающего врага.