Полное собрание сочинений. Том 12. Война и мир. Том четвертый

В осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.

— Эй, Макеев, чтож ты..... — запропал? Или тебя волки съели? Неси дров-то, — кричал один краснорожий, рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. — Поди хоть ты, ворона, неси дров, — обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер-офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание; но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.

— Давай сюда. Во важно-то!

Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.

— Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера... — припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.

— Эй, подметки отлетят! — крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. — Экой яд плясать!

Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.

— И то, брат, — сказал он; и сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. — С пару зашлись, — прибавил он, вытягивая ноги к огню.

— Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до конца, тогда всем по двойному товару.

— А вишь, сукин сын Петров, отстал-таки, — сказал фельдфебель.

— Я его давно замечал, — сказал другой.

— Да чт`o, солдатенок...

— А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек не досчитали.

— Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?

— Э, пустое болтать! — сказал фельдфебель.

— Али и тебе хочется того же? — сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.

— А ты чт`o же думаешь? — вдруг приподнявшись из-за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. — Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. М`oчи моей нет, — сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю; — вели в госпиталь отослать; ломота одолела; а то всё одно отстанешь...

— Ну буде, буде, — спокойно сказал фельдфебель.

Солдатик замолчал, и разговор продолжался.

— Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, — начал один из солдат новый разговор.

— Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, — сказал плясун. — Разворочали их; так живой один, веришь ли, лопочет что-то; по своему.

— А чистый народ, ребята, — сказал первый. — Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.

— А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.

— А ничего не знают по нашему, — с улыбкой недоумения сказал плясун. — Я ему говорю: «чьей короны?» а он свое лопочет. Чудесный народ!

— Ведь то мудрено, братцы мои, — продолжал тот, который удивился их белизне, — сказывали мужики под Можайским как стали убирать битых, где страженья-то была, так ведь чт`o, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние-то. Чт`o ж, говорит, лежит, говорит, ихний-то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.

— Чт`o ж, от холода что-ль? — спросил один.

— Эка ты умный! От холода ! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим: м`oчи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.

Все помолчали.

— Должн`o от пищи, — сказал фельдфебель, — господскую пищу жрали.

Никто не возражал.

— Сказывал мужик-то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, 20 дён возили, не свозили всех, мертвых-то. Волк`oв этих чт`o, говорит...

— Та страженья была настоящая, — сказал старый солдат. — Только и было чем помянуть; а то всё после того... Tак, только народу мученье.

— И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон — говорит. Так, только пример один. — Сказывали самого Полиона-то Платов два раза брал. Слова не знает. — Возьмет-возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит да и улетит. И убить тоже нет положенья.

— Эка врать здоров ты, Киселев; посмотрю я на тебя.

— Какое врать, правда истинная.

— А кабы на мой обычай, я бы его изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то чт`o народу загубил.

— Все одно конец сделаем, не будет ходить, — зевая сказал старый солдат.

Разговор замолк, солдаты стали укладываться.

— Вишь звезды-то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, — сказал солдат, любуясь на млечный путь.

— Это, ребята, к урожайному году.

— Дровец-то еще надо будет.

— Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.

— О, Господи!

— Чт толкаешься-то — про тебя одного огонь чт ли? Вишь... развалился.

Из-за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.

— Вишь грохочут в пятой роте, — сказал один солдат. — И народу чт`o, — страсть!

Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.

— То-то смеху, — сказал он, возвращаясь. — Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.

— О-о? пойти посмотреть... — Несколько солдат направились к пятой роте.

IX.

Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.

В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.

— Ребята, ведмедь, — сказал один солдат. Все подняли головы; прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, странно одетые человеческие фигуры.