Полное собрание сочинений. Том 16. В час высокой воды
Шрифт:
— А как же! Всегда волнуюсь.
Колокол, освобожденный от глиняной формы, еще неказист. Вот он лежит во дворе, как новорожденный, еще не издавший ни звука. Сбивают окалину, полируют песком. И наступит день, когда колокол подвесят на перекладине, укрепят внутри его зева язык. Еще не потемневшая бронза в это время сияет, колокол кажется золотым. Кто-нибудь самый нетерпеливый хватает веревку — бом! бом! бом!.. По этим звукам жители Эрботтяна знают: у Лайоша Гомбоша праздник.
— Сколько же длится изготовление?
— От поездки на место до первых ударов — в среднем четыре месяца. Меньше нельзя. Беременность тоже ведь, знаете, девять месяцев —
В процессе изготовления у Лайоша сразу несколько колоколов. В год получается двадцать пять — тридцать. Высока ли цена работы?
— Да. Стоимость колокола такого, как этот, равняется примерно стоимости трех «Жигулей». Металл не в счет. Металл либо дает заказчик, либо платит за него примерно столько же, сколько и за работу.
— Вы свои колокола можете по звуку узнать?
— Некоторые узнаю…
На карте, висящей в конторке, флажками отмечены села и города — места, где ждут заказанные у Гомбоша колокола.
Пять часов интересной беседы с мастером пролетели, как пять минут.
— Можно мне на прощанье попробовать звук?
— Конечно.
Подходим к перекладине, где играют на солнце боками пять разных колоколов.
— Минутку… — говорит мастер и неторопливо раскладывает на траве длинный матерчатый футляр с камертонами. Их много. Каждый — в отдельном кармашке. Лайош выбирает нужный, показывает продолговатую дужку металла, и я становлюсь свидетелем чуда. Положив на дерево лоскуток ткани, Лайош ударяет в этом месте дужкою камертона и быстро подносит ее к колоколу. Невероятно…
Колокол загудел! Масса металла весом более тонны отозвалась на звучание пластинок весом в сто граммов.
— Две струны, одинаково настроенные, зазвучат в лад, если тронуть одну. То же самое здесь.
Потом Лайош показывает мне, как надо звонить. Большой колокол… малые… оркестровое сочетание звуков.
— Селяне не против такого концерта?
— Не стесняйтесь. К этим звукам в Эрботтяне привыкли. Иногда даже просят позвонить специально, в день чьей-нибудь свадьбы, к примеру. Сейчас они думают: это заказчик приехал забирать колокол. Вон уже, видите, идут любопытные.
Фото автора. 5, 6, 7 сентября 1986 г.
Лесные яблони
(Окно в природу)
— Да-а… — протяжно философствует Егор Иваныч, заводя в оглоблю чалого меринка. — Езжу теперь на телеге. А ведь було время — летав. Бул я стрелком-радистом. Но с чего-то став заикаться. Який же радист с заики — списалы! Сделався я шофером. Дюже много поездил. С геологами. Воны на месте на посидять. Ну и я за ними усю Азию сколесив. Геологи много всякой руды нашукалы. А я — радикулит. Вот теперь на телегу переключився. Для мягкости со старой машины сиденье приспособив. Ничего — жизнь иде…
Все это Егор Иваныч говорит неторопливо, подтягивая ремешки сбруи. Знакомство с лошадью началось у него с происшествия. Кобылка по имени Майка имела привычку лягаться. И достала сидевшего на телеге Егора Иваныча задним копытом.
— Ума не приложу, ну як це случилось, як раз по нижней губе. Ну прямо как боевое ранение.
Егор Иваныч поочередно прикладывает руку к биноклю, к полевой сумке, к карманам — не забыто ли что. И мы трогаемся.
В этот день лесники заповедника мерили уровень грунтовых вод. У большинства — мотоциклы. Мы же с Егором Иванычем неторопливо ехали от скважины к скважине вдоль опушки. В нужном месте делали остановку,
лесник доставал из сумки гирьку, на шнурке опускал ее в скважину и тут же, чтобы не позабыть, ставил в блокноте цифру.— Понижается… — всякий раз говорил он со вздохом.
Лето в этом степном краю было на редкость жарким. Но искушенный в геологии Егор Иваныч видит иные причины понижения вод.
— Ученые разберутся. Наше дело — мерить. Но недоброе це явление, колы воды уходють…
— Но-но!.. Я тебя научу, я тебя воспитаю, — любимой присказкой погоняет Егор Иваныч неторопливо идущего Чалого.
Дорога тянется вдоль опушки. Слева — лес, справа — степь. Прокаленная, залитая светом равнина желтеет щетиной жнивья, цветами подсолнухов, по полю, где убран горох, ходят семь журавлей. Попозже в эти места соберутся, готовясь к отлету, более сотни старых и молодых птиц. Теперь же из леса на поле летают кормиться несколько здешних семей. На закате журавли неторопливо, невысоко перелетают в болотные крепи, чтобы утром вернуться снова на поле. Журавли нас заметили, но, не тревожась, продолжают кормиться.
— Подывитесь… — показал кнутовищем Егор Иваныч на просяное поле. По нему в сторону журавлей крался лисенок. В бинокль было видно, как он старается и какие страсти охотника бурлят в молодом неопытном тельце. Осторожно подняв мордочку с высунутым языком, лисенок разглядывал журавлей и потом опять крался по невысокому, подпаленному жаром просу. Опасность журавлям не грозила. На открытом пространстве они вовремя увидели незадачливого охотника и лишь чуть отлетели.
Лисенок с азартом подростка метнулся в их сторону, но тут же почувствовал, что сам-то он виден со всех сторон. Обнаружив сзади повозку, он кинулся к лесу, и лес мгновенно сделал его невидимым…
Степная жизнь тоже льнет к древостою. На суках засохших дубов видим горлинок. Канюкам удобно с деревьев высматривать в поле мышей. Спугнули с одиноко стоящей сосны в засаде сидевшего ястреба. И долго, как будто играясь с нашим возком, взлетали и снова садились на столбы телефонной линии два молодых ворона.
Четкой границы у лета и осени нет. Зной летний, но в гриве опушки уже появились намеки на близкие перемены — по крутой зелени кое-где выступает багряный румянец вязов и диких груш. Желтая прядь у березы. И как-то особо тревожно шелестят погрубевшей листвою осины, изнанкой листьев серебрятся под ветром ивы.
Все созрело в лесу. Прямо возле дороги, остановившись, собираем сизую ежевику. И то и дело проезжаем места с острым запахом диких яблок. Даже Чалого этот запах волнует, он замедляет вдруг ход и тянет ноздрями воздух.
Ругнув радикулит, Егор Иваныч слезает с возка, и мы идем на опушку. Земля под густой приземистой яблонькой похожа на солнечный круг.
Недавняя буря стряхнула созревшие белые яблочки, и пока что это лесное богатство не потревожено ни оленями, ни кабанами.
Яблочки нестерпимо кислые, твердые. Егор Иваныч морщится так, что конец его чумацкого уса попадает между губами. Он снимает фуражку, наполняет ее яблоками и несет Чалому.
— Я тебя научу… на-ка, попробуй…
Лошадь жадно ест яблоки. Я предлагаю ее распрячь и сводить прямо к яблоням.
— Ну что ж, давайте поекспериментируем, — соглашается Егор Иваныч.
И вот мы сидим на припеке, слушаем, как прощально гремят кузнечики, как кричит сойка и как Чалый неторопливо хрумкает твердые дикие яблоки.
Коротаем дорожное время за разговором. Егор Иваныч обладает редкостным даром веселого, неунывающего человека. Даже несмешные вроде бы стороны бытия он преподносит так, что друзья его, лесники, собираясь время от времени с одиноких своих кордонов в усадьбу, просят: «Поселил бы душу, Егор…»