И вновь, взмахнув крылом огромным,Взлетел – чертить за кругом круг,Несытым оком и бездомнымОсматривать пустынный луг...Когда ни взглянешь, – кружит, кружит.Россия-мать, как птица, тужитО детях, но – ее судьба,Чтоб их терзали ястреба.На вечерах у Анны ВревскойБыл общества отборный цвет.Больной и грустный ДостоевскийХодил сюда на склоне летСуровой жизни скрасить бремя,Набраться сведений и силДля «Дневника». (Он в это времяС Победоносцевым дружил.)С простертой дланью вдохновенноПолонский здесь читал стихи.Какой-то экс-министр смиренноЗдесь исповедовал грехи.И ректор университетаБывал ботаник здесь Бекетов,И многие профессора,И слуги кисти и пера,И также – слуги царской власти,И недруги ее отчасти,Ну, словом, можно встретить здесьРазличных состояний смесь.В салоне этом без утайки,Под обаянием хозяйки,Славянофил и либералВзаимно руку пожимал(Как, впрочем, водится издавнаУ нас, в России православной:Всем, слава богу, руку жмут).И всех – не столько разговором,Сколь оживленностью и взором, —Хозяйка в несколько минутК себе привлечь могла
на диво.Она, действительно, слылаОбворожительно-красивой,И вместе – добрая была.Кто с Анной Павловной был связан, —Всяк помянет ее добром(Пока еще молчать обязанЯзык писателя о том).Вмещал немало молодежиЕе общественный салон:Иные – в убежденьях схожи,Тот – попросту в нее влюблен,Иной – с конспиративным делим...И всем нужна она была,Все приходили к ней, – и смелоОна участие бралаВо всех вопросах без изъятья,Как и в опасных предприятьях...К ней также из семьи моейВсех трех возили дочерей.Средь пожилых людей и чинных,Среди зеленых и невинных —В салоне Вревской был как свойОдин ученый молодой.Непринужденный гость, привычный —Он был со многими на «ты».Его отмечены чертыПечатью не совсем обычной.Раз (он гостиной проходил)Его заметил Достоевский.«Кто сей красавец? – он спросилНегромко, наклонившись к Вревской: —Похож на Байрона». – СловцоКрылатое все подхватили,И все на новое лицоСвое вниманье обратили.На сей раз милостив был свет,Обыкновенно – столь упрямый;«Красив, умен», – твердили дамы,Мужчины морщились: «поэт»...Но если морщатся мужчины,Должно быть, зависть их берет...А чувств прекрасной половиныНикто, сам черт, не разберет...И дамы были в восхищеньи:«Он – Байрон, значит – демон...» – Что ж?Он впрямь был с гордым лордом схожЛица надменным выраженьемИ чем-то, что хочу назватьТяжелым пламенем печали...(Вообще, в нем странность замечали —И всем хотелось замечать.)Пожалуй, не было, к несчастью,В нем только воли этой... ОнОдной какой-то тайной страстью,Должно быть, с лордом был сравнен:Потомок поздний поколений,В которых жил мятежный пылНечеловеческих стремлений, —На Байрона он походил,Как брат болезненный на братаЗдорового порой похож:Тот самый отсвет красноватый,И выраженье власти то ж,И то же порыванье к бездне.Но – тайно околдован духУсталым холодом болезни,И пламень действенный потух,И воли бешеной усильяОтягчены сознаньем.ТакВращает хищник мутный зрак,Больные расправляя крылья.«Как интересен, как умен», —За общим хором повторяетМеньшая дочь. И уступаетОтец. И в дом к ним приглашенНаш новоявленный Байрон.И приглашенье принимает.В семействе принят, как родной,Красивый юноша. ВначалеВ старинном доме над НевойЕго, как гостя, привечали,Но скоро стариков привлекЕго дворянский склад старинный,Обычай вежливый и чинный:Хотя свободен и широкБыл новый лорд в своих воззреньях,Но вежливость он соблюдалИ дамам ручки целовалОн без малейшего презренья.Его блестящему умуПротиворечия прощали,Противоречий этих тьмуПо доброте не замечали,Их затмевал таланта блеск,В глазах какое-то горенье...(Ты слышишь сбитых крыльев треск? —То хищник напрягает зренье...)С людьми его еще тогдаУлыбка юности роднила,Еще в те ранние годаИграть легко и можно было...Он тьмы своей не ведал сам...Он в доме запросто обедалИ часто всех по вечерамЖивой и пламенной беседойПленял. (Хоть он юристом был,Но поэтическим примеромНе брезговал: Констан дружилВ нем с Пушкиным, и Штейн – с Флобером)Свобода, право, идеал – .Всё было для него не шуткой,Ему лишь было втайне жутко:Он, утверждая, отрицалИ утверждал он, отрицая.(Всё б – в крайностях бродить уму,А середина золотаяВсё не давалася ему!)Он ненавистное – любовьюИскал порою окружить,Как будто труп хотел налитьЖивой, играющею кровью...«Талант» – твердили все вокруг, —Но, не гордясь (не уступая),Он странно омрачался вдруг...Душа больная, но младая,Страшась себя (она права),Искала утешенья: чуждыЕй становились все слова...(О, пыль словесная! Что нуждыВ тебе? – Утешишь ты едва ль,Едва ли разрешишь ты муки!) —И на покорную рояльВластительно ложились руки,Срывая звуки, как цветы,Безумно, дерзостно и смело,Как женских тряпок лоскутыС готового отдаться тела...Прядь упадала на чело...Он сотрясался в тайной дрожи...(Всё, всё – как в час, когда на ложеДвоих желание сплело...)И там – за бурей музыкальной —Вдруг возникал (как и тогда)Какой-то образ – грустный, дальный,Непостижимый никогда...И крылья белые в лазури,И неземная тишина...Но эта тихая струнаТонула в музыкальной буре...Что ж стало? – Всё, что быть должноРукопожатья, разговоры,Потупленные долу взоры...Грядущее отделеноЕдва приметною чертоюОт настоящего... Он сталСвоим в семье. Он красотоюМеньшую дочь очаровал.И царство (царством не владея)Он обещал ей. И емуОна поверила, бледнея...И дом ее родной в тюрьмуОн превратил (хотя нималоС тюрьмой не сходствовал сей дом..Но чуждо, пусто, дико сталоВсё, прежде милое, кругом —Под этим странным обаяньемСулящих новое речей,Под этим демонским мерцаньемСверлящих пламенем очей...Он – жизнь, он – счастье, он – стихия,Она нашла героя в нем, —И вся семья, и все родныеПретят, мешают ей во всем,И всё ее волненье множит...Она не ведает сама,Что уж кокетничать не можетОна – почти сошла с ума...А он? —Он медлит; сам не знает,Зачем он медлит, для чего?И ведь нимало не прельщаетАрмейский демонизм его...Нет, мой герой довольно тонокИ прозорлив, чтобы не знать,Как бедный мучится ребенок,Что счастие ребенку дать —Теперь –
в его единой власти.Нет, нет... но замерли в грудиДоселе пламенные страсти,И кто-то шепчет: погоди...То – ум холодный, ум жестокийВступил в нежданные права...То – муку жизни одинокойПредугадала голова...«Нет, он не любит, он играет, —Твердит она, судьбу кляня, —За что терзает и пугаетОн беззащитную меня...Он объясненья не торопит,Как будто сам чего-то ждет...»(Смотри: так хищник силы копит:Сейчас – больным крылом взмахнет,На луг опустится бесшумноИ будет пить живую кровьУже от ужаса – безумной,Дрожащей жертвы...) – Вот – любовьТого вампирственного века,Который превратил в калекДостойных званья человека!Будь трижды проклят, жалкий век!Другой жених на этом местеДавно отряс бы прах от ног,Но мой герой был слишком честенИ обмануть ее не мог:Он не гордился нравом странным,И было знать ему дано,Что демоном и Дон-ЖуаномВ тот век вести себя – смешно...Он много знал – себе на горе,Слывя недаром «чудаком»В том дружном человечьем хоре,Который часто мы зовем(Промеж себя) – бараньим стадом...Но – «глас народа – божий глас»,и это чаще помнить надо,Хотя бы, например, сейчас:Когда б он был глупей немного(Его ль, однако, в том вина?), —Быть может, лучшую дорогуСебе избрать могла она,И, может быть, с такою нежнойДворянской девушкой связавСвой рок холодный и мятежный, —Герой мой был совсем не прав...Но всё пошло неотвратимоСвоим путем. Уж лист, шурша,Крутился. И неудержимоУ дома старилась душа.Переговоры о БалканахУж дипломаты повели,Войска пришли и спать легли,Нева закуталась в туманах,И штатские пошли дела,И штатские пошли вопросы:Аресты, обыски, доносыИ покушенья – без числа...И книжной крысой настоящейМой Байрон стал средь этой мглы;Он диссертацией блестящейСтяжал отменные хвалыИ принял кафедру в Варшаве...Готовясь лекции читать,Запутанный в гражданском праве,С душой, начавшей уставать, —Он скромно предложил ей руку,Связал ее с своей судьбойИ в даль увез ее с собой,Уже питая в сердце скуку, —Чтобы жена с ним до звездыДелила книжные труды...Прошло два года. Грянул взрывС Екатеринина канала,Россию облаком покрыв.Все издалёка предвещало,Что час свершится роковой,Что выпадет такая карта...И этот века час дневной —Последний – назван первым марта.В семье – печаль. УпраздненаКак будто часть ее большая:Всех веселила дочь меньшая,Но из семьи ушла она,А жить – и путано, и трудно:То – над Россией дым стоит..Отец, седея, в дым глядит...Тоска! От дочки вести скудны...Вдруг – возвращается она...Что с ней? Как стан прозрачный тонок!Худа, измучена, бледна...И на руках лежит ребенок.
Вторая глава
<Вступление>
I
В те годы дальние, глухие,В сердцах царили сон и мгла:Победоносцев над РоссиейПростер совиные крыла,И не было ни дня, ни ночи,А только – тень огромных крыл;Он дивным кругом очертилРоссию, заглянув ей в очиСтеклянным взором колдуна;Под умный говор сказки чуднойУснуть красавице не трудно, —И затуманилась она,Заспав надежды, думы, страсти...Но и под игом темных чарЛаниты красил ей загар:И у волшебника во властиОна казалась полной сил,Которые рукой железнойЗажаты в узел бесполезный...Колдун одной рукой кадил,И струйкой синей и кудрявойКурился росный ладан... Но —Он клал другой рукой костлявойЖивые души под сукно.
II
В те незапамятные годыБыл Петербург еще грозней,Хоть не тяжеле, не серейПод крепостью катила водыНеобозримая Нева...Штык светил, плакали куранты,И те же барыни и франтыЛетели здесь на острова,И так же конь чуть слышным смехомКоню навстречу отвечал,И черный ус, мешаясь с мехом,Глаза и губы щекотал...Я помню, так и я, бывало,Летал с тобой, забыв весь свет,Но... право, проку в этом нет,Мой друг, и счастья в этом мало...
III
Востока страшная заряВ те годы чуть еще алела...Чернь петербургская глазелаПодобострастно на царя...Народ толпился в самом деле,В медалях кучер у дверейТяжелых горячил коней,Городовые на панелиСгоняли публику... «Ура»Заводит кто-то голосистый,И царь – огромный, водянистый —С семейством едет со двора...Весна, но солнце светит глупо,До Пасхи – целых семь недель,А с крыш холодная капельУже за воротник мой тупоСползает, спину холодя...Куда ни повернись, всё ветер...«Как тошно жить на белом свете», —Бормочешь, лужу обходя,Собака под ноги суется,Калоши сыщика блестят,Вонь кислая с дворов несется,И «князь» орет: «Халат, халат!»И встретившись лицом с прохожим,Ему бы в рожу наплевал,Когда б желания того жеВ его глазах не прочитал...
IV
Но перед майскими ночамиВесь город погружался в сон,И расширялся небосклон;Огромный месяц за плечамиТаинственно румянил ликПеред зарей необозримой...О, город мой неуловимый,Зачем над бездной ты возник?..Ты помнишь: выйдя ночью белойТуда, где в море сфинкс глядит,И на обтесанный гранитСклонясь главой отяжелелой,Ты слышать мог: вдали, вдали,Как будто с моря, звук тревожный,Для божьей тверди невозможныйИ необычный для земли...Провидел ты всю даль, как ангелНа шпиле крепостном; и вот —(Сон или явь): чудесный флот,Широко развернувший фланги,Внезапно заградил Неву...И Сам Державный ОсновательСтоит на головном фрегате...Так снилось многим наяву...Какие ж сны тебе, Россия,Какие бури суждены?..Но в эти времена глухиеНе всем, конечно, снились сны...Да и народу не бывалоНа площади в сей дивный миг(Один любовник запоздалыйСпешил, поднявши воротник...)Но в алых струйках за кормамиУже грядущий день сиял,И дремлющими вымпеламиУж ветер утренний играл,Раскинулась необозримоУже кровавая заря,Грозя Артуром и Цусимой,Грозя Девятым января...