Полнолуние для магистра

Неужели девица и впрямь оказалась пропавшей и даже похороненной мисс? Так радоваться бы надо! Весь дом знал о нежных чувствах сэра Оливера к падчерице, ставя хозяина в пример некоторым безалаберным отцам семейств, и даже последняя посудомойка сочувствовала его горю.

А если… что впрочем абсурдно… мисс Ангелика сама не признала отчима?

Или до сих пор скорбна умом?

Или признала, но не захотела иметь ничего общего? Но нет, такое уж вовсе невозможно представить. Впрочем… Старик посверлил взглядом дверь, будто надеясь, что та сама распахнётся или, в крайнем случае, станет прозрачной. Представил хозяина, шумно спящего на диване с закинутыми на спинку ногами в модных остроносых туфлях…

… и вдруг вспомнил.

Лишь однажды он видел, как маленькая мисс Ангелика смотрит на отчима с ужасом и… отвращением? Когда, отправляя в загородное поместье, лорд Оливер с супругой вышли проводить её до самой кареты, по-простому, по-домашнему, и рука хозяина легла на талию любимой супруги. Никто и представить не мог, что маленькая мисс видит матушку в последний раз!.. Граф тогда повернулся, чтобы поправить выбившийся из-под берета локон леди Джейн и не заметил, как глянула на него падчерица. А она забилась в карету и даже задёрнула занавески, чтобы не видеть никого. За что ей, должно быть, мисс Стимсон, гувернантка выговаривала потом полдня.

А эта странная душевная болезнь мисс Ангелики, накатившая после кончины матушки и маленьких братьев?

И ещё имелись у старика кое-какие наблюдения, редкие, отрывочные. Он всё никак не мог собрать их в единую картину — слишком уж разрознены. Но была между ними какая-то, пока невидимая, связь.

Но, может, он и неправ в своих опасениях, и причина хозяйской хандры объясняется гораздо проще? По дороге домой — нежелательная встреча лорда с политическим противником. Какой-нибудь гадкий пасквиль в газете, перехваченной у мальчишки на улице. Провал проекта по проведению второй линии общественного транспорта. Ведь и это не исключено.

Он сдержанно поклонился двери, будто из-за неё незримо наблюдал за ним хозяин, и с достоинством удалился. За угол. В малую хозяйскую гостиную, смежную с запертым кабинетом. Бесшумно, придерживая пальцами, задвинул секретную защёлку, спрятанную в завитках резьбы, украшавшей дверь. Повторил ритуал с подслушиванием у здешней двери в кабинет.

Наконец, отбросив сомнения, крадучись подобрался к стенной панели, за которой прятался искусно замаскированный шкафчик для вин. Иногда джентльмены, обирающиеся в малой гостиной, позволяли себе бокал-другой бренди, рюмочку шерри, старого хереса либо ликёра, не отягощая себя при том вызовом прислуги. К тому же, разговоры здесь велись порой не предназначенные для чужих ушей, а граф желал, чтобы гости чувствовали себя свободно, особенно если разговор принимал яркую политическую окраску. Обязанностью дворецкого было обеспечивать в такие вечера полную приватность; а уж следить, чтобы винный шкафчик не пустовал, после, в свободное от визитов гостей время. Поэтому сейчас он спокойно нажал на одну из розеток на дубовой панели, дождался, когда та отъедет в сторону, и вытащил из коллекции разнообразных бутылей одну, со старым добрым скотчем[1]. Проглядел на свет уровень, как бы колеблясь: пора заменить бутылку или нет?

Осторожно вытащил пробку.

Не для того, чтобы кощунственно и простецки припасть к горлышку, как могло бы показаться стороннему наблюдателю. А просто поднёс пробку к уху.

Потому что в кусочке пористого дерева была припрятана горошина подслушивающего амулета. Абсолютно, впрочем, безвредного для лордов-политиков, разбалтывающих в этой комнате государственные тайны, ибо была настроена хитроумным дворецким на комнату другую, соседнюю. И разговоры, звучавшие в хозяйском кабинете, ушлая горошина не передавала каким-то шпионам и врагам Короны, а лишь усиливала звук по желанию того, кто её установил.

Лишь безопасности хозяина ради. А то ведь… бывали случаи, что, надолго запершись в кабинете или спальне, да ещё в мрачном расположении духа, благополучные и процветающие с виду джентльмены пускали себе пулю в лоб. Подобных неожиданностей Барри не желал, от лорда Оливера видел только добро, а потому — периодически следил, чтобы пробка с заветной горошиной исправно кочевала из очередной опустевшей бутылки в новую, непочатую. Для своего же спокойствия.

Вот оно и пригодилось.

* * *

Редко случалось, чтобы старый дворецкий жалел о каком-то своём поступке. Но сейчас, когда сердце его трепетало от внезапной жалости к хозяину, он готов был малодушно избавиться от злосчастной пробки и ретироваться подальше, лишь бы не слышать полного горечи знакомого голоса.

— Она отшатнулась от меня. Не явно, нет, но в её глазах я прочёл узнавание и страх, да, страх… И отторжение. Не может же быть, чтобы на её месте оказалась какая-то безродная девка из другого мира, не может! Или и в самом деле — может? Да, я видел своими глазами: от ауры Ангелики почти ничего не осталось. Она у неё была, как у ребёнка, прозрачное золотистое облачко ангельской чистоты и невинности; а сейчас цельная, словно литая, душа взрослой женщины, зрелой, я бы сказал… Другой. Другой личности. Но ведь она меня узнала, а? Я готов поклясться, узнала! Но не захотела даже приблизиться. «Мы не были представлены…» Моя Ангелика никогда не говорила так холодно. Но голосок у неё всё тот же… Что за чудовище в ней теперь?

Такое неподдельное отчаянье было в последних словах, что дворецкий едва не сбежал со своего поста. Однако собрался с силами и вновь обратился в слух. Он даже представил графа Оливера, как если бы тот стоял сейчас перед большим ростовым зеркалом в углу кабинета…

Немногочисленные избранные, допущенные в святая святых хозяина, не удивлялись его причуде и даже не думали шутить насчёт несвойственного мужской природе кокетства, с уважением относясь к пристрастию графа поддерживать свой безупречный образ. Мало кто знал, что в детстве и юности лорд Оливер слегка заикался, а оттого, даже избавившись от своего недостатка, затруднялся выступать с речами при большом скоплении людей. Знаменитый трагик Эдмунд Ким, при своей неприязни к высшему обществу, из всех лордов, по его словам, «признающий только лорда Байрона», по необъяснимой причине согласился дать графу Честерскому несколько уроков декламации и актёрского мастерства, а заодно посоветовал пользоваться зеркалом, как самым строгим и беспристрастным критиком. С той поры оно неизменно занимало специально отведённое для него место, а с тяжёлой резной рамы сам дворецкий благоговейно смахивал пыль особым опахальцем.

Сэр Оливер репетировал перед зеркалом речи, заготовленные для произнесения в Палате лордов. Но чтобы просто разговаривать и делиться сокровенным с оным «беспристрастным критиком»?.. Бывало, конечно, но крайне редко. Значит, припекло.

И вдруг старый дворецкий вздрогнул. Сперва ему показалось, что хозяин шепнул сам себе c каким-то злым нетерпением:

— Так всё же она это или не она? Ангелика — или подселенка?

И тотчас вскрикнул болезненно:

— Ах, я не знаю! Не знаю!

— Так собери последний умишко и подумай, не будь размазнёй! Мне нужен чёткий ответ, а ты полдня здесь актёрствуешь… Скажи точно: да или нет? Следуй фактам, а не своим жалким чувствам, которые лишь мешают объективности. Ну же?

Барри затаил дыхание.

Что это?

Неужели хозяин беседует сам с собой, чтобы в своеобразном диалоге с внутренним «Я» докопаться до истины? Бывало с ним такое, как он сам однажды признался встревоженному старику, заставшему его однажды за подобным занятием. Нет, это не сумасшествие и не раздвоение личности, это такой определённый актёрский приём, с которым с ним когда-то тоже поделился великий трагик. Когда артисту надо сформировать образ персонажа, всю его прошлую жизнь, не попавшую на страницы пьесы, то через подобную технику вопросов и ответов воссоздаётся суть воображаемой личности. А в реальной жизни, дескать, этот способ помогает выявить истинную причину какого-то расстройства или тревоги. Может, оно и так, но дворецкий всегда относился к подобным опытам скептически. И сейчас с тяжестью на сердце подумал, что нелишне будет приглядеть за сэром Оливером тщательнее, приставить человечка, чтобы отследил, как хозяин ведёт себя на людях, не проявляет ли иных странностей, уж вовсе не походящих на приёмы…

— Это не она, — после паузы быстро забормотал граф. — Не она, клянусь тебе, Тео…

Шипение, похожее на змеиное, прервало его почти бессвязную речь.

— Не смей называть меня по имени! Я ведь предупреждал!..

Короткий вскрик боли. Униженное:

— Прости, я не хотел. Я так взволнован…

Чувствуя, как от ужаса леденеет где-то в подреберье, дворецкий прислонился к стене.

Тео! Он сказал — Тео!

Не может быть.

— Не лги мне, — продолжал тем временем голос неизвестного собеседника, всё более непохожий на графский: более твёрдый, более жёсткий… Странно, но тембр, чуть высоковатый для мужчины, срывающийся иногда на фальцет, оставался прежним. — Последний раз спрашиваю: она это или не она?