Полный курс русской истории Николая Карамзина в одной книге

Иван не собирался уступать, он хотел завоевать Ливонию в кратчайшие сроки и всю ее привести под присягу Москве, а Кетлера поймать и убить. К Дерпту, который пытались отбить немцы, он отправил своего любимого полководца князя Курбского и брата Алексея Адашева Данилу. За два месяца Андрей одержал с десяток побед. Однако плодами побед ему было не суждено воспользоваться.

В июле того же 1560 года вдруг тяжело занемогла Анастасия. Медики не понимали причины ее болезни, а состояние становилось все хуже. В Москве стояла жара, и в эту сухую и опасную погоду начался еще один большой московский пожар. Загорелся Арбат. Анастасия страшно перепугалась. Иван сам тушил огонь и заставил это делать других, только бы уберечь царицу.

Пожар был потушен, но от греха подальше Иван вывез жену в Коломенское. Там она только больше слабела и в начале августа умерла. Иван был безутешен, он осунулся и почернел лицом. Когда Анастасию несли в гробу в Вознесенский Девичий монастырь, он рыдал и вырывался, пытаясь упасть на этот гроб, и Владимиру Андреевичу едва удавалось держать его, чтобы не упал. Для Ивана это была катастрофа. Но никто пока не предполагал, каким словом это можно будет наречь для страны.

Девятый том Карамзин начал с таких слов: «Приступаем к описанию ужасной перемены в душе Царя и в судьбе Царства. Вероятно ли, чтобы Государь любимый, обожаемый, мог с такой высоты блага, счастия, славы, низвергнуться в бездну ужасов тиранства? Но свидетельства добра и зла равно убедительны, неопровержимы; остается только представить сей удивительный феномен в его постепенных изменениях».

Смерть царицы стала скорее всего тем спусковым механизмом, который выплеснул все, что таилось в Иване под маской доброго и приветливого человека. Еще весной он стал очень холоден с Адашевым и Сильвестром, и это был знак, хорошо им понятный: оба вдруг и сами попросились подальше от Москвы: Адашев – на Ливонскую войну, хотя прежде убеждал Ивана, что убивать христиан в Ливонии – грех, а Сильвестр – в монастырь.

Иван таким образом оказался предоставленным самому себе, истинному самодержцу. После смерти единственного человека, который был ему дорог, он, наверно, задал себе вопрос: а почему Адашев с Сильвестром сами попросились из Москвы? Знали, что Анастасия должна умереть? Он, без сомнения, подозревал своих прежних товарищей: перешептывались, что царицу отравили. Иван знал, что существуют такие медленные яды, которые убивают не сразу. Вот они отравили и уехали, и указать на них нельзя, потому что не было рядом. Значит – они.

Каким-то образом оба изгнанника узнали, в чем их обвиняют, и оба вызвались приехать и в глаза своим обвинителям сказать, что их совесть чиста. Тут уж другие бояре, которые ненавидели этих «выскочек», стали царя отговаривать: де, у отравителей-то глаз хуже, чем у василиска, одним взглядом могут и царя отравить. Судили их заочно. И заочным судом они были признаны виновными, только вот в чем? В честолюбии, упоении самовластием, претензиях на престол, только не в отравлении. Иван этого слова в приговор не вписал.

Боярским приговором Сильвестра сослали еще дальше – на Соловки, а Адашева бросили в дерптскую тюрьму, где через два месяца он и умер.

В то время как вершилось это «правосудие», бояре приносили новую клятву в верности, только бы не попасть в число изменников, как Адашев и Сильвестр. А митрополит советовал царю подумать о новой жене. Уже 18 августа он выразил желание жениться на польской принцессе. И с этого объявления о грядущей невесте изменилась дворцовая жизнь, точно все вернулось к тем дням, когда юный Иван на взмыленном коне с ватагой таких же юнцов наезжал на встречных прохожих и ради смеха их избивал. К тому куражу и пьяному разгулу, когда требовалось выказать удаль и найти развлечение в непристойных шутках.

«Еще многие Бояре, сановники не могли вдруг перемениться в обычаях, – пишет Карамзин, – сидели за светлою трапезою, с лицом туманным, уклонялись от чаши, не пили и вздыхали: их осмеивали, унижали: лили им вино на голову. Между новыми любимцами Государевыми отличались Боярин Алексей Басманов, сын его, Кравчий Федор, Князь Афанасий Вяземский, Василий Грязной, Малюта Скуратов-Бел ьский, готовые на все для удовлетворения своему честолюбию.

Прежде они под личиною благонравия терялись в толпе обыкновенных Царедворцев, но тогда выступили вперед и, по симпатии зла, вкрались в душу Иоанна, приятные ему какою-то легкостию ума, искусственною веселостию, хвастливым усердием исполнять, предупреждать его волю как Божественную, без всякого соображения с иными правилами, которые обуздывают и благих Царей, и благих слуг Царских, первых в их желаниях, вторых в исполнении оных.

Старые друзья Иоанновы изъявляли любовь к Государю и к добродетели: новые только к Государю, и казались тем любезнее. Они сговорились с двумя или с тремя Монахами, заслужившими доверенность Иоаннову, людьми хитрыми, лукавыми, коим надлежало снисходительным учением ободрять робкую совесть Царя и своим присутствием как бы оправдывать бесчиние шумных пиров его.

Развратники, указывая Царю на печальные лица важных Бояр, шептали: «Вот твои недоброхоты! Вопреки данной ими присяге, они живут Адашевским обычаем, сеют вредные слухи, волнуют умы, хотят прежнего своевольства». Такие ядовитые наветы растравляли Иоанново сердце, уже беспокойное в чувстве своих пороков; взор его мутился; из уст вырывались слова грозные. Обвиняя Бояр в злых намерениях, в вероломстве, в упорной привязанности к ненавистной памяти мнимых изменников, он решился быть строгим и сделался мучителем, коему равного едва ли найдем в самых Тацитовых летописях!..

Не вдруг, конечно, рассвирепела душа, некогда благолюбивая: успехи добра и зла бывают постепенны; но Летописцы не могли проникнуть в ее внутренность; не могли видеть в ней борения совести с мятежными страстями: видели только дела ужасные, и называют тиранство Иоанново чуждою бурею, как бы из недр Ада посланною возмутить, истерзать Россию. Оно началося гонением всех ближних Адашева: их лишали собственности, ссылали в места дальние. Народ жалел о невинных, проклиная ласкателей, новых советников Царских; а Царь злобился и хотел мерами жестокими унять дерзость.

Жена знатная, именем Мария, славилась в Москве Христианскими добродетелями и дружбою Адашева: сказали, что она ненавидит и мыслит чародейством извести Царя: ее казнили вместе с пятью сыновьями; а скоро и многих иных, обвиняемых в том же: знаменитого воинскими подвигами Окольничего, Данила Адашева, брата Алексеева, с двенадцатилетним сыном – трех Сатиных, коих сестра была за Алексием, и родственника его, Ивана Шишкина, с женою и детьми. Князь Дмитрий Оболенский-Овчинин, сын Воеводы, умершего пленником в Литве, погиб за нескромное слово. Оскорбленный надменностию юного любимца Государева Федора Басманова, Князь Дмитрий сказал ему: «Мы служим Царю трудами полезными, а ты гнусными делами содомскими!»

Басманов принес жалобу Иоанну, который в исступлении гнева, за обедом, вонзил несчастному Князю нож в сердце; другие пишут, что он велел задушить его. Боярин, Князь Михайло Репнин также был жертвою великодушной смелости. Видя во дворце непристойное игрище, где Царь, упоенный крепким медом, плясал с своими любимцами в масках, сей Вельможа заплакал от горести. Иоанн хотел надеть на него маску: Репнин вырвал ее, растоптал ногами и сказал: «Государю ли быть скоморохом? По крайней мере я, Боярин и Советник Думы, не могу безумствовать». Царь выгнал его и через несколько дней велел умертвить, стоящего в святом храме, на молитве; кровь сего добродетельного мужа обагрила помост церковный.

Угождая несчастному расположению души Иоанновой, явились толпы доносителей. Подслушивали тихие разговоры в семействах, между друзьями; смотрели на лица, угадывали тайну мыслей, и гнусные клеветники не боялись выдумывать преступлений, ибо доносы нравились Государю и судия не требовал улик верных. Так, без вины, без суда, убили Князя Юрия Кашина, члена Думы, и брата его; Князя Дмитрия Курлятева, друга Адашевых, неволею постригли и скоро умертвили со всем семейством; первостепенного Вельможу, знатного слугу Государева, победителя Казанцев, Князя Михайла Воротынского, с женою, с сыном и с дочерью сослали на Белоозеро. Ужас Крымцев, Воевода, Боярин Иван Шереметев был ввержен в душную темницу, истерзан, окован тяжкими цепями. Царь пришел к нему и хладнокровно спросил: «Где казна твоя? Ты слыл богачом». Государь! – отвечал полумертвый страдалец. – Я руками нищих переслал ее к моему Христу Спасителю. Выпущенный из темницы, он еще несколько лет присутствовал в Думе; наконец укрылся от мира в пустыне Белозерской, но не укрылся от гонения: Иоанн писал к тамошним Монахам, что они излишно честят сего бывшего Вельможу, как бы в досаду Царю. Брат его, Никита Шереметев, также Думный Советник и Воевода, израненный в битвах за отечество, был удавлен. Москва цепенела в страхе. Кровь лилася; в темницах, в монастырях стенали жертвы; но… тиранство еще созревало: настоящее ужасало будущим!»