Полоса точного приземления
Шрифт:
И самое главное - двигатели не желали запускаться. Потерпев неудачу в попытках запустить один из них, Кедров давал ему отдохнуть и занимался вторым. А высота таяла, таяла, таяла…
Предпринимая очередную, уже пятую или шестую по счету попытку запуска, Кедров вдруг заметил, что, хотя он жмет на кнопку «запуск в воздухе» левого двигателя, оживают, чуть колеблются стрелки контрольных приборов правого, который в это время запуститься все равно не может, так как его рычаг управления стоит на «стоп». В голове летчика мелькнула догадка: перепутана - крест-накрест - проводка! Получалось, что он подавал топливо одному двигателю, а запускал в это время другой. (За эту догадку, пришедшую ему на ум в острой, стрессовой обстановке, молодого испытателя особенно похвалили потом коллеги.)
И двигатели - сначала один, а за ним и другой - запустились!
Догадка оказалась верной.
К аэродрому Кедров подошел чинно-спокойно - это тоже традиция: чем острее складывалась обстановка в полете, тем аккуратнее, педантично выполняя все правила, возвращаться домой. И докладывать по возможности без излишних эмоций, размахивания руками и выпучивания глаз.
В летной комнате, как всегда после очередного «случая», состоялся неофициальный разбор - никак, не менее придирчивый, чем разбор официальный в комиссии, специально назначенной для расследования происшествия.
– Прямо со старта очки набирает, - одобрил тяготевший к спортивной терминологии Нароков.
Аскольдов высказался в том смысле, что Кедров - молоток!
– Отлично сработал, - сказал про Кедрова Литвинов.
– Все сделал правильно. А главное - сообразил, в чем причина. Не переживаниями занимался, а на приборы смотрел.
– Смотреть мало, - заметил Федько.
– Нужно смотреть и видеть. Это не одно и то же…
– Справедливо, - согласился Белосельский.
– Помните, была до войны такая книжка - «Ваши крылья» Ассена Джорданова. Отличная книжка. Так вот, Джорданов говорил, что самый главный прибор на борту самолета - это голова летчика.
С этим согласились все. Кто же станет недооценивать собственную голову?
Глава 3
Литвинова вызвал к себе «Шеф» - Генеральный конструктор.
Отправляясь к нему, Марат ожидал, что разговор пойдет о самолете, за испытание которого ему предстояло вскоре - уже через считанные месяцы - приниматься.
Поэтому, приехав с аэродрома в город, он, прежде чем подняться к Шефу, зашел к ведущему конструктору самолета («Нет ли каких-нибудь очередных новых решений и перерешений? Как формируется программа испытаний? Когда будут отлажены моделирующие стенды?»). Затем завернул в опытно-сборочный цех, где в стапелях уже угадывался скелет фюзеляжа будущей машины. Словом, подготовился к тому, чтобы не дать Генеральному возможности упрекнуть ведущего летчика за приблизительность сведений о новой машине по состоянию на сегодняшний день и час.
К разговору с Шефом приходилось каждый раз готовиться. Готовиться всерьез. Никакой приблизительности, разных там «в общем», «в основных чертах», «ориентировочно» старик не терпел.
Как-то, направляясь из КБ на аэродром, он взял с собой нескольких инженеров. Он вообще всякую поездку продолжительностью более получаса - впрочем, относительно этой величины не все были единодушны, некоторые работники КБ считали, что тут вместо тридцати минут уместнее считать пять, - всякую такую поездку использовал. Иногда читал последние авиационные журналы, тут же на полях карандашом отмечая, кому следует ознакомиться с той или иной статьей, - Литвинов да и другие испытатели не раз получали от референта Генерального фотокопии предназначенных им материалов. Бывало, Шеф использовал поездку для спокойного - телефона в машине у него тогда еще не было - разговора с кем-то из сотрудников. И вот однажды Генеральный взял с собой в числе прочих инженера, ответственного за установку на очередной самолет нового, ранее в практике КБ не применявшегося радиооборудования.
На вопрос Шефа, изучил ли его собеседник это оборудование, тот бодро ответил, что, мол, да, имеет о нем общее представление. В курсе дела.
Генеральный конструктор, сидевший по своей привычке рядом с шофером, повернулся, надел очки, будто для того, чтобы лучше рассмотреть человека,
так удивительно высказавшегося, и ледяным («Он его отработал специально для выговоров») голосом изрек:– Это я могу быть в курсе дела и иметь общее представление. Я! А вы обязаны знать. Знать все - до последнего винтика и последней гаечки. Вернемся к этому разговору через неделю… - И, обернувшись к шоферу: - Иван Иванович, мы конечную станцию метро еще не проехали? Придержи машину, голубчик. Высадим молодого человека. Ему скорее в КБ нужно - заниматься, технику изучать.
И высадил. А ровно через неделю действительно «вернулся к этому разговору». Впрочем, последнее никого не удивило: хотя Шеф обычно ничего - по крайней мере на людях - не записывал, рассчитывать на то, что он забудет поручение, которое кому-то дал, или назначенный разговор, не приходилось.
Немудрено, что и Литвинов постарался предстать пред очи требовательного начальства во всеоружии. Тем более что, как ему казалось, в числе любимцев Генерального он не был. Шеф доверял ему ответственные работы, считался с его мнением (в той мере, в какой вообще был способен считаться с чьим бы то ни было мнением, кроме своего собственного), но человеческой теплоты со стороны старика Литвинов не ощущал.
Началось это скорее всего в тот день, когда любивший ошарашить собеседника неожиданным, резко выпадающим из темы предыдущей беседы вопросом, Шеф вдруг спросил Марата:
– А как вы считаете, правильно мы называем самолеты?
К тому, правильно или неправильно называть летательные аппараты по первым буквам фамилии конструктора, Литвинов вместе с Федько и Белосельским возвращался не раз. И они единодушно пришли к выводу, что нет, неправильно это: получается, что характер творческого труда коллективный, а именование плодов этого труда - индивидуальное. Вроде того, как в концерте говорили бы, что симфонию исполняет не оркестр под управлением дирижера такого-то, а просто он сам - лично дирижер такой-то. Да и нигде такого порядка нет - ни в судостроении, ни в автомобилестроении, ни в станкостроении, словом, ни в одном деле, где при всем огромном влиянии, которое оказывает на ход работы руководитель, лидер творческого коллектива, создает новые ценности все-таки весь этот коллектив.
Мнение на сей счет у Литвинова было твердо сформировавшееся, а потому он, сколь ни неожиданно прозвучал вопрос, ответил на него без секунды промедления:
– Считаю, неправильно.
И хотел было свой ответ аргументировать, но Генеральный слушать не стал. Пробурчал нечто среднее между «угу» и «гм-гм» и повернулся к кому-то из присутствующих с чем-то, снова лежащим в русле предыдущего разговора.
– Зря ты так ему рубанул, - сказал потом Литвинову начальник летно-испытательной базы.
– Сказал бы что-нибудь подипломатичнее: не знаю, как-то не задумывался об этом… Ты что, ждешь, за такой ответ он тебя очень нежно любить будет?
– Любить не любить, а уважать будет, - буркнул Литвинов, хотя сам чувствовал себя слегка не в своей тарелке: к ухудшению взаимоотношений с начальством мало кто из нас, хотя бы в глубине души, равнодушен.
Правда, справедливость требует сказать, что Генеральный, если и затаил обиду, внешне никак этого не проявлял. Да и вряд ли был для него ответ Литвинова очень уж неожиданным: в людях старик разбирался и кто что о чем думает, в общем, себе представлял.
– Его не интересовало, что ты думаешь. Интересовало, как ответишь, - прокомментировал впоследствии весь этот краткий, но выразительный диалог мудрый Федько.
– А вообще-то понять, что у него на уме, дело непростое. Дипломат!..
…За две минуты до назначенного времени Литвинов появился в приемной Генерального конструктора - «предбаннике», как именовалось (не в одном лишь КБ Ростопчина) это помещение, видимо, в предположении, что сама баня ожидает посетителя дальше, в кабинете Шефа. Так оно, впрочем, часто и бывало.
– Вы сегодня особенно хорошо выглядите, Машенька!
– заявил Литвинов секретарше. Не зря называл его Белосельский дамским угодником. Впрочем, в данном случае заподозрить в словах Марата грубую лесть особых оснований не было: Машенька действительно выглядела мило.