Полоса точного приземления

То ли от этого, то ли просто по случайности, но заход получается чуть-чуть более удачным. То есть, конечно, по тем критериям, которые сложились в предыдущих полетах, и этот заход следовало бы безоговорочно оценить как неудовлетворительный. Вчистую забраковать. Но, как известно, меняются обстоятельства - меняются и наши критерии оценок. Рассчитывать на то, что следующий заход - по запасу горючего последний!
– получится лучше, особых оснований не было.

И Литвинов принимает решение:

–  Садимся!

Прежде чем он успел произнести это слово, его руки и ноги сами начали действовать - в подобных случаях четкую границу между действиями сознательными, подсознательными, рефлекторными - какие там бывают еще?

– провести трудно.

Левая рука двинула вперед рычаги управления двигателями, правая чуть-чуть подобрала штурвал на себя и энергично крутанула его влево, левая нога нажала на педаль. От этого самолет прекратил снижение и резко вошел в левый разворот на высоте каких-нибудь пятнадцати - двадцати метров от земли. Точнее было бы сказать, что на этой высоте находился фюзеляж, а от конца левого крыла до земли оставалось от силы восемь - десять метров…

Нельзя закладывать такие лихие развороты у самой земли! По всем летным правилам и законам - тем самым, о которых говорят, что они писаны не чернилами, а кровью, - нельзя!.. Но тут уж было не до правил и законов. Возникла та самая, редкая даже в испытательных полетах ситуация, в которой соблюдать правила опаснее, чем пренебречь ими.

Две-три секунды в развороте, машину быстро несет вбок к плоскости посадочной полосы, энергичная перекладка в такой же глубокий разворот вправо - и почти сразу же выход из крена. Змейка выполнена. Самолет - над осью полосы. Плавно убираются обороты. Штурвал на себя. Еще чуть-чуть… Приземление! Мягкое, почти бесшумное - как всегда.

Правда, посадка получилась с «промазом» - колеса коснулись бетона на добрых метров триста за пределами полосы точного приземления. Сказалось прибавление оборотов двигателей, на которое Литвинов вынужден был пойти, чтобы, выполняя эту, ни в какие правила не влезающую, глубокую змейку, удержать машину на той же, и без того ничтожно малой, но хотя бы больше не уменьшающейся высоте. Впрочем, сейчас никто на получившийся «промаз» внимания не обратит. Испытательный аэродром - длинный, многокилометровый, и привычка садиться в пределах полосы точного приземления давно стала для летчиков этого аэродрома скорее элементом эстетики, приметой красоты полета, чем практической необходимостью. Слава богу, что сели! Сели при высоте облачности ниже всех пределов и к тому же при отказе (конечно же, отказе!) прибора, специально призванного такую посадку обеспечить!

Самолет, постепенно замедляя бег, еще катился по бетонке, когда Федя Гренков, обычно на посадке до самого конца пробега дисциплинированно молчавший, тепло сказал:

–  Спасибо, Марат Семенович. Отлично сработано! Нормально!

–  Так все-таки как же: отлично или нормально?
– улыбнулся Литвинов. Выкрутившегося из трудного положения летчика почти всегда охватывает этакая игристая шампанская смесь бодрости, самоуверенности и веселья. Сегодня все основания для такого настроения у Литвинова, видит бог, были.

–  Так это же одно и то же, - компетентно разъяснил Федя.

Дальнейшего развития эта интересная тема не получила. Самолет уже подруливал к стоянке. Предстоял разбор полета. Полета, так грубо не оправдавшего возлагаемых на него ожиданий. Радостное настроение, вызванное тем, как все-таки удалась эта непростая посадка, быстро таяло.

Отказ. Конечно же отказ! Какая-то неисправность… Одна из тех двух сформулированных еще академиком Акселем Ивановичем Бергом неисправностей, какие только и возможны во всей электронике, радиотехнике, радиолокации и родственных им отраслях: «Отсутствие контакта там, где он нужен, или наличие контакта там, где он не нужен…» Третьего не дано… Сейчас прозвоним станцию, и все выяснится… Досадно, конечно, что вдруг взбрыкнуло наше «Окно» в самый, что называется, неподходящий момент. Да и за экипаж все на земле изрядно попереживали - крепко попали ребята в переделку!

– но, молодец летчик, все окончилось благополучно… Разберемся, устраним дефект - в следующем полете все будет в самом лучшем виде. Все хорошо, что хорошо кончается.

Именно с таким настроением набросились вавиловские инженеры на «Окно» сразу после того, как в мастерской закончился краткий - очень краткий - разбор этого нелегкого полета.

Самолет, окруженный переносными рамами с контрольными приборами, опутанный множеством разноцветных проводов, зияющий дырами на местах снятых лючков, производил какое-то очень нелетное впечатление. С трудом верилось, что полчаса назад эта машина, стройная и обтекаемая, легко скользила в воздухе.

–  Ну, как там? Нашли что-нибудь?
– нетерпеливо спросил Вавилов у своих копошившихся на самолете инженеров.

–  Нет, Виктор Аркадьевич, пока не нашли. Все параметры вроде в норме.

–  Ладно. Смотрите спокойно, не суетитесь. Чтобы не вроде, а точно так. На завтра заявку не даем… На.разъемы обратите внимание! Может, они в полете от тряски…

Прощаясь с Вавиловым, Литвинов усмехнулся:

–  Хорошо, что у Феди второй экран стоит.

–  Почему?

–  А иначе вы обязательно спросили бы, не показалось ли мне. У нас ведь так: если летчик выдает замечания, а на земле получается, что вроде бы все в порядке, первый вопрос: «А тебе не показалось?»

–  Ладно, ладно, будет вам!
– усмехнулся Вавилов.
– Утро вечера мудренее. Завтра будет полная ясность - что там случилось. Какая техника без дефектов! У вас дома телевизор есть? И что, всегда исправно работает? То-то!.. В общем, не переживайте. Наладим, и послезавтра полетите.

Реакция Главного конструктора успокаивала. Дефект так дефект…

Глава 4

–  Слушай, Петр Алексаныч, - сказал Федько Белосельскому.
– Имею разговор. Кажется, это называется: личный. Антр ну и тет а тет. Ты не против?

–  Отчего же против? Слушаю тебя.

–  Только давай так: если я, по-твоему, не в свое дело лезу, ты сразу скажи. Тогда на том и остановимся.

–  Да ладно. Говори.

Как видно, без особой охоты вступал Белосельский в этот разговор. Догадывался, о чем пойдет речь.

За многие годы испытательной работы бывало у Петра Александровича всякое: удачи и неудачи, досадные поломки и вытащенные из, казалось бы, безвыходных положений драгоценные опытные машины, периоды взлета и периоды застоя, награды и взыскания. Постепенно складывалась его репутация - прочная репутация смелого, умелого, по-настоящему, а не только по цифре на книжечке пилотского свидетельства, первоклассного летчика, которому можно поручить «любое задание на любой машине».

Придя на испытательную работу, Белосельский застал в полном расцвете славную корпорацию летчиков-испытателей довоенного поколения. Испытателей, в свою очередь, вступивших в строй в двадцатых годах, когда персона летчика - «гусара неба» - была окружена ореолом сверхчеловеческого героизма (что, если вспомнить, на чем они тогда летали - да еще без парашютов, - было в значительной степени обоснованно), когда единственным источником мастерства пилотирования считали не выучку, не знания, не, тем более, техническую и общую культуру, а один лишь богом данный «летный талант», когда организованность, дисциплина, порядок рассматривались как категории, если не прямо летной работе противопоказанные, то, во всяком случае, не обязательные.