Полтава

— А в Чернодубе будем, Петрусь?

— Не знаю, Галя.

Петрусь не ругал себя больше за то, что не отвёз девку под Киев, к её троюродной тётке, как обещал. Зачем? Коли здесь — буря...

— На Гадяч! — не утихало. — На Гадяч!

Только шумело под низкими тучами. До них доставала пыль, поднятая неисчислимыми копытами.

Онисько-приблудник стал у батька правой рукою. Батько, опытный рубака, ещё и не взмахнул саблей, как Онисько уже сбил конём сердюка и компанейца, вздумавших защищаться.

Ветром ворвались в Гадяч. Хотели проскочить сквозь высокие ворота да изрубить казацкую залогу. Только замковый господарь знал службу. Ворота своевременно закрылись. Залога выкатила пушки, они плюнули с вала огнём — обезумевшие кони еле унесли отчаянных подальше от смерти.

Зато предместья клокочут.

Петрусь с Галей тоже на майдане. Чернодуб не так и далеко от Гадяча, но Галя о селе не вспоминает. Девушку покорила езда. Её сабля сверкала над лошадиной гривой, однако Галя в ужасе отводила взгляд от пролитой крови...

На майдане высокие дикие груши с мелкими редкими листочками. Трава по его краям зеленеет по-весеннему. На зелёном подаёт голос забытая кем-то коза...

Когда Петрусь с Галей пробираются к высокому крыльцу, на котором творится суд, на крыльцо вдруг выводят нового узника в богатой одежде. Человека поворачивают лицом к толпе. Батько Голый спрашивает:

— Оце... Кто скажет? Га?

— Купец Яценко! — ревёт в ответ толпа. — Дворец выстроил! Знаем!

Издали сверкает железо на башне в том месте, куда указывают сотни рук. Даже Псёл под осенним солнцем не может так сверкать.

— И Яценка на дуб!

— Его за что? Отпустите! Торговлей занимается...

Многие голоса оправдывают купца. Яценко же смотрит на людей, но глаза его ничего не видят от страха.

— Галя! Постой здесь!

Петрусь бросается к крыльцу. Нужно подсказать атаману... Но пока пробирается, бывший сотник Онисько уже что-то шепнул атаману и обращается к толпе:

— Люди! Казаки! С купцом поговорю сам! Скажет, где деньги!

— Бери! — отвечают хохотом. — С твоею мордой катом быть!

Яценка заталкивают в дом. Под рёв толпы да гул церковных звонов выводят других. Толпа уже кричит, что народ взялся за оружие и в соседних городах да местечках, — вся гетманщина бьёт проклятых. Вот бы запорожцам подать весть!

Батько Голый глядит на человеческое море очень внимательно, и Петрусю, таки пробившему дорогу к крыльцу, кажется, что атаман сегодня обязательно раскроет перед всеми людьми свои тайные намерения.

10

Киевский митрополит Иоасаф Кроковский, возвращаясь из Москвы, заехал на гетманов зов в Борзну. В сильной печали выходил старик из покоев дома, перед которым толпилось казацтво, кареты, кони. Жёлтый отблеск свечей струился по чёрно-седой бороде, а сосредоточивался он в сердцевине золотого креста. На крупных ласковых глазах стояли слёзы. На пороге митрополиту встретился стольник Протасьев, присланный царём. Склонившись для благословения под митрополичью руку в пышном рукаве, стольник с немым вопросом взглянул на святого отца, но вместо ответа услышал тяжёлый вздох. И так понятно: смятенная душа вот-вот оставит иссохшее тело.

— Не спит. Еды не принимает, — прошептал Протасьеву в полутьме покоев генеральный писарь Орлик.

Полковники со всех сторон стояли молча. На шляхетном лице умирающего проступила прозрачная благостность.

— Помогла молитва, — раздался шёпот.

Гетман вдруг шевельнул серыми устами:

— Поеду... За мной везут мою домовину...

Говорил умирающий чётко. Протасьеву припомнились рассказы о крепких стариках, которые до смерти сохраняют понимание и речь, и он почтительно сунул в жёлтые руки указ с большими красными печатями.

— Писано, что вашей милости не надобно ехать. И на словах велено передать, чтобы вы с обозом оставались на этом берегу. За Десну посылайте лёгкое войско.

— Прочти, — кивнул гетман Орлику, сверкая глазами. — Да простит его царское величество: его письма следует читать как молитву, а я...

Старшины отворачивались, как слабые женщины. Протасьев должен был смотреть, чтобы обо всём досконально доложить царю.

Протасьев уехал на следующий день, почти одновременно с митрополитом. А только исчезли важные гости — к гетману без зова сбежалась генеральная старшина. Орлик всех впустил.

— Говорите, — подбодрил тихим голосом ясновельможный.

— Заварил, пан гетман, кашу, — начал Ломиковский, — а сам...

И отступил с опущенной головой. Толковал с гетманом недавно. Теперь... Старшина требует...

Стоило начать, как все обступили постель.

— Поманил калачом, а где калач?

— Страшно! Как теперь назад?

Правда, лишь приметили, что гетман хочет говорить, — притихли. Молчание продолжалось долго, пока старец, поддержанный Орликом, не поднялся над подушками:

— Шишка по дереву, а медведь уже ревёт!

Старшины заулыбались. Перед ними почти привычный гетман. Ему полегчало после вчерашнего соборования.

— А где Быстрицкий? — спросил гетман Орлика. — Зови.

Быстрицкий — управитель поместий в Шептаковской волости, данной на гетманскую кухню. У гетмана поместий — будто звёзд на ясном небе. Но среди его управителей Быстрицкий — месяц среди простых звёзд. Он и деньгами ведает, и церкви строит, и с малярами да строителями ведёт дело, разъезжая по всей гетманщине... Быстрицкий вошёл прытко. Высокий, стройный. Немного смутился перед генеральной старшиной, да не забыл и подрагивающими пальцами подкрутить тонкий ус, а когда гетман заставил поклясться, что он, Быстрицкий, не выдаст большой тайны, и когда при всех доверился ему, — рука Быстрицкого свесилась вдоль тела, как на вербе после сильной бури свешивается сломанная ветвь.

Орлик пододвинул гетмана поближе к свету.

— Он едет к королю, — указал гетман глазами на Быстрицкого. — Дай инструкцию, пан генеральный писарь!

Всё делалось настолько поспешно — Быстрицкий уже зашивал в жупан инструкцию! — что собравшиеся в светлице растерялись: не простое дело, Господи. Против самого царя!.. А к царю, к единоверному русскому народу, — ой как липнет чернь. Уже пробовал Иван Выговский... Чернь так просто не оторвать от Руси...

— Чернь что скажет? — хрипло спросил Апостол.