Полтава

«Сечь меняет людей, — утешал себя Петрусь. — И Марко когда-то шутил...»

Неизвестно, разговорились бы братья, нет ли, пока шли домой, да над глубоким оврагом, где широкая стежка расползается на две узенькие, послышалась песня.

— Галя! — закричал Петрусь и покраснел, опасаясь, что брат прочтёт его тайные мысли об этой девушке, красивой, словно калиновая ветвь. Она живёт в перекошенной хатёнке вместе со старой бабкой. Девушка не раз наведывалась в церковь полюбоваться малеванием...

Медленно повернулся Петрусь навстречу суровому взгляду брата, но, удивлённый, замер: Марко смотрел на девушку потеплевшими влажными глазами... Галя, сидя на тёмном дубовом пне, грелась на солнце. А тут поднялась и пошла навстречу, босиком, лёгкая, опустив глаза, пальцами перебирала на шее красное монисто, перекинув через плечо длинную чёрную косу, словно ничего перед собою не видела, словно радовалась только этому весеннему дню, которого дождалась вместе с чернодубскими людьми.

Марко и Петрусь остановились.

— Галя! Стой! Я напишу твою парсуну!

Это из Петруся вырвалось само по себе.

Но старший брат сказал:

— Иди, Петро...

В каком-то тумане подчинился хлопец.

А сзади раздался девичий голос:

— Марко!

Дальше Петрусь не слушал. Он вдруг понял: Галя ждала Марка...

На мгновение пропала и гетманская парсуна, и видение чуда над глубоким оврагом, и не сразу привлекли внимание всадники, спускавшиеся с противоположного берега реки Черницы, вниз, на плотину, а как увидел их — не удивился и тогда. Казаки? Что казаки, когда Галя...

Тёмная ночь закрыла солнечное сияние.

4

Первыми приметили всадников маленькие дети.

— Казаки! Казаки!

Старшие дети дали знать взрослым. Те готовили сохи, рвались от желанной работы и выставили из калиток головы. Пригляделись повнимательней — всадников сотня. С ружьями, при саблях. На войну?

Молодицы в крик:

— Ой, татары напали! Ой, спасайтесь! Мати Божья, воля твоя!

Хлопы — по три-четыре шапки в одном месте.

Казаки возле плотины неспешно поили коней.

— Гетман посылает! — толковал дед Свирид, перебегая от одной кучки людей к другой и привычно перекладывая из руки в руку толстую палицу. — Такое время, едят его мухи! Хоть и царю прислужить... Наши запишутся в компут — их тоже будут посылать...

А казаки на глазах у Чернодуба взлетели на гору, пугая кур и дразня собак, мигом рассыпались по дворам — людям невдомёк зачем, и лишь после краткого затишья выплеснулся в небо отчаянный смертный вопль:

— Спасите! Гвалт! Свои грабят!

Шум из Чернодуба услышал на своём хуторе Иван Журба. Удивлённо взглянул на кума Тараса — того развезло от крепких напитков.

Верхом на быстром коне Журба мигом очутился в Чернодубе. В первом же подворье ему попались на глаза гетманские конные сердюки — откуда? Сердюки вытаскивают из повети свинью. Старая бабка ловит руками синие жупаны. Молодица белая-белая, окружённая детками, — словно привидение.

Журба поднял нагайку, но сердюк увернулся от удара.

Сердюков много — они свалили нападающего с коня, вырвали нагайку, самого потащили к куче навоза.

— Валяй, хлопцы! Кто таков?

Вооружённые, страшные — хоть кого напугают. Однако Журба не поддался. От его крика пьяные опешили.

— Это гетманское село! Я тут на булаву собираю!

В подворье как раз появился косоглазый сотник на сером, в яблоках, коне. Уздечка — с золотыми блестками. Взглянул Журба на свой разорванный жупан, на вонючую лужу, в которой лежал, и понял: в судьбе Чернодуба что-то резко переменилось. Неспроста так гордо глядит косоглазый сотник. И вообще что-то переменилось на земле. Не взят ли гетман Богом? Не держат ли его под стражей москали, как случалось с прежними казацкими гетманами?

Сотник между тем закричал:

— Эй ты! Услышишь универсал! Без тебя теперь обойдёмся!

Шпоры в конский бок — и уже за высоким валом.

Сердюки ни на что больше не обращали внимания. Опьянённые не столько горелкою, сколько безнаказанностью, тащили всё, что попадётся на глаза. Над Чернодубом — визг и стон. Будто здесь татары, и нет никому спасения...

Солнце прошло обеденную мету на небе, когда сердюки начали сгонять чернодубцев на майдан к церкви. Грозя нагайками, а некоторые — саблями.

Ярко сияло солнце. Тёплым паром выпускала запахи земля. Кто-то без устали колотил в било. Люди не запирали хат — пускай творится Божья воля! Всё значительное зарыто в землю, не в первый раз...

Возле села, на холмах, на валах, привидениями торчали верховые сердюки. Видели их и на ближнем берегу Пела, и на плотине. И даже вдоль борозды, проложенной гетманскими пахарями...

Медленно приплёлся на майдан старый Журба. Вторично за день. Люди уступали ему дорогу, удивлённые, почему он не торопится к высокому возу, с которого читаются гетманские универсалы. На возу — рудой сердюцкий писарь, пьяный, неповоротливые губы-поленья. Сельский казацкий атаман и хлопский войт — сгорбленные оба, как и Журба. Только эконом Гузь, реестровый казак, держится прямо. Лицо его стало вроде ещё шире.

Люди не успели перемолвиться с Журбою, как уже против весеннего солнца сверкнул сотников глаз, подмигнул рудому писарю: читай! Сотник и перед громадой не спешился. Писарь зашлёпал губами-поленьями, с усилием разрывая пальцами бумажный свиток, слежавшийся в пути. На верёвочке печать — писанина гетманская. Люди притихли, вслушиваясь в хитрое плетение слов и невольно посматривая на птиц в высоких деревьях. Поданную каким-то Гусаком суплику, получалось, с просьбою ласкового к себе респекта гетман принял и, видя Гусакову годность к воинским услугам, дал ему село Чернодуб до дальнейшей своей ласки, а с тамошних людей, кроме казаков, в реестре оставленных, разрешает ему брать всякое послушенство.

— Чернодуб? — раздался чей-то догадливый крик. — Как это?

— Это я — Гусак! — зашёлся в хохоте сотник, припадая грудью к лошадиной гриве и впиваясь одним глазом в толпу. Другой глаз направлен в небо. Не успели чернодубцы опомниться, как сотник добавил к универсалу свои требования: — Кто не заплатит чинш за этот год — будет бит! А что взяли казаки — то гетманово! Недоимки за прошлое! Гетман не себе деньги требует — на войну всё! Вот!

Майдан ахнул. Ещё не сеяли — уже чинш? Все в один крик: