Полуденный бес
Шрифт:
Соколов до боли в пальцах стиснул кулаки, но сдержался.
– С каких это пор малютовские парни стали со шнурками по парку шастать? Не местный это гад!
– Возможно. Но сначала надо проработать самую простую версию. Кстати, я вспомнил! У этой девушки точно был жених. Но не из Малютова, а из деревни.
– Геннадий Воробьев, – уточнил капитан. – Я его с пеленок знаю. Самое большее, на что способен Генка, – это в пьяном виде морду набить.
– Как знать… – не согласился Палисадов. Ему все больше нравилась его версия. – Ревность – страшная сила!
– Это дочка его лучшего друга, – шепнул Палисадову стоявший рядом Тупицын.
Майор шагнул к Соколову:
– Простите, Максим Максимыч, я не знал. Но эмоции не лучший советчик. Поручите это Егорову, он давно жалуется, что сидит без дел.
Соколов с интересом взглянул на Палисадова:
– Готовишь мое отстранение?
– Я не понимаю вас, капитан Соколов! – неискренне возмутился Палисадов. – На что вы намекаете?
– Сам знаешь.
Соколов и Палисадов не любили друг друга. Палисадов был моложе капитана на семь лет и когда-то считался его учеником.
Осенью 1945 года Соколов приехал с Прасковьей в Малютов и отправился в военкомат становиться на учет, рассчитывая вернуться в родное село. В село он поехал… в отпуск. В райвоенкоме его убедили, что ему, боевому офицеру, пусть и контуженому, в деревне делать совершенно нечего. Так лейтенант артиллерии стал лейтенантом милиции.
Послевоенный Малютов задыхался от подросткового шпанизма. И ладно бы домодельными, с наборными ручками, ножами и немецкими финками похвалялась шпана друг перед другом. Но отступавшие впопыхах немцы оставили возле города несколько складов с боеприпасами, которые вездесущая безотцовщина нашла быстрее военных. Сколько этого добра было перепрятано в домашние сараи, под стога сена
Капитан НКВД Аделаида Васильевна Метелкина чуть не плясала от радости, передавая в надежные руки Максима проклятый подростковый фронт.
– Господи! Наконец-то мужчина!
Аделаида так задорно посматривала на смущенного Максима, еще не располневшего, что лейтенант опасливо покосился на дверь: ну как заявится Прасковья, придумав подходящий повод! В дверь в самом деле постучали. Но вошла не Прасковья, а высокий и красивый белобрысый юноша, который показался Максиму старше своих лет.
– Димочка! Молодец, что пришел! Правильно, здесь твой дом родной! Вот, Максим, познакомьтесь с нашим бесценным помощником Дмитрием Палисадовым. Моя опора и надежда! В трудное военное время он был моей правой рукой. И не только рукой, а ушами и глазами.
– Как это? – Соколов сделал вид, что не понял.
– Дима наш лучший информатор, – спокойно ответила она.
Ада Васильевна подошла к Диме и взъерошила его волосы тем многозначным жестом, который говорил не только о ее нерастраченном материнском чувстве, но и о том, что не будь этот красивый плечистый мальчик так молод и не будь самой Аде Метелкиной сорок два года… Соколову стало неприятно.
Мужчины пожали друг другу руки, и лейтенанта удивила твердость рукопожатия мальчишки и смелый, открытый взгляд, с которым тот смотрел на него.
– Товарищ капитан! – спросил он уважительно, когда Палисадов ушел. – Где ж вы такого бесценного кадра раздобыли?
– Раздобыла? – удивилась Метелкина. – Таких, как Дима, днем с огнем не сыщешь, дорогой мой! Таких не находят. Они сами к нам приходят. Сами! Понимаете? И остаются в органах навсегда. Я уверена, что Димочка вырастет в очень крупного чекиста. Он именно из тех, кто делает жизнь с товарища Дзержинского.
– Понимаю!
– А я вас не понимаю. Какая-то ирония звучала в вашем вопросе.
«А баба-то непростая, – понял Соколов. – Ссориться с ней не стоит!»
– Парень мне понравился, – почти искренне сказал он. – Настоящие чекисты стране нужны. Но, Ада Васильевна… Вы женщина… Ведь этого пацана наверняка бьют. Вам его не жалко?
– Бьют? – Метелкина нахмурилась. – Не слыхала. Надеюсь, вам не надо объяснять, что любое посещение Димы – это служебная тайна?
– Да какие тайны от пацанов в маленьком городе? – усмехнулся Соколов. – Бьют его, Ада Васильевна, непременно лупцуют! Знаете, как на фронте поступали с информаторами? Идет после наступления похоронная команда и собирает убитых. У которого дыра от пули не спереди, а между лопаток – тот и информатор.
– Да что вы говорите! – Метелкина прищурилась.
– Война, знаете ли…
– Ну а мы с вами бойцы невидимого фронта. Неви-ди-мо-го! Постарайтесь это понять, Максим Максимыч!
Расстались они сухо… Через неделю Метелкину перевели в Город. Но в конце концов Соколов остался ей за Диму благодарен. Кадр и в самом деле оказался бесценный. Да и человечек был непростой, с двойным дном, с личной драмой…
Отправляясь к Палисадовым в гости, Соколов в целях конспирации сперва обошел несколько соседних дворов, как бы для знакомства.
Палисадовы жили без отца, погибшего еще до войны. Он приютил в своем доме беглого бандита, прикинувшегося крестьянином. Бандита, по наводке соседей, на рассвете пришли брать особисты, и в завязавшейся перестрелке одна из пуль досталась хозяину дома. Диме было тогда восемь лет. На всю жизнь он запомнил меловое лицо отца, не понимавшего, что происходит, и закрывавшего своим телом жену и сына. Запомнил грубые крики, сухие хлопки выстрелов и пронзительный вой матери, рухнувшей на мертвое тело мужа. Крепко-крепко запомнил он осторожно-виноватые лица соседей, которые вечером того же дня пришли соболезновать.
Когда Дмитрий вырос, он однажды спросил мать: почему отец сам не заявил на подозрительного человека? Зачем пустил его в дом?
– Он людям верил, – вздохнула мать.
Эта ее кротость, а также то, что втайне от сына-комсомольца она стала похаживать к придурковатому попу Беневоленскому, с некоторых пор раздражали Палисадова. И однажды он понял, что весь их дом – это мещанское болото, из которого он ни за что не выберется, если не будет пихаться руками и ногами, как лягушка, оказавшаяся в кринке со сметаной и сбившая эту сметану до твердого масла. Но делать это надо спокойно, чтобы не сорвать дыхание. Тогда он сказал то, что сказал, глядя в ее перекошенное лицо:
– Я ненавижу тебя! Я ненавижу отца, который нас бросил! Я ненавижу этот дом, весь этот город!
Потом он плакал, стоя на коленях, и просил прощения. Она гладила его по голове. И вдруг он поднял глаза и увидел выражение ее лица. Оно было, как ему показалось, спокойное и даже счастливое.
– Все будет хорошо, сыночка!
И в это мгновение внутри него что-то окончательно сломалось. В этот день он на всю жизнь решил для себя, что делать и как жить. Наутро он вежливо объяснил матери, почему ей надлежит сегодня же перебраться со своим женским барахлишком в общую горницу, уступив ему в качестве отдельной комнаты ее с отцом бывшую спальную. Почему отныне и навсегда в его комнату нельзя входить без стука, а в его отсутствие строго запрещено. Почему продуктовыми карточками будет распоряжаться он. Почему… Список был изрядный.
Мать слушала, кивая в ответ:
– Все будет хорошо, сыночка!
Но это уже не бесило Дмитрия. У него возникло приятное чувство, что в жестокой схватке он победил собственную мать, а вместе с ней – и всю их семейную рабскую природу. Но самое главное – он что-то доказал своему отцу.
И вскоре соседи заметили, как изменился дом Палисадовых. Как недоступен он стал. Как сильно постарела и съежилась вдова Палисадова, как вырос и возмужал ее сын. И все говорили:
– Молодец! Настоящий мужик растет! Не повезло Палисадовой с мужем, пусть хотя бы с сыном повезет!
Палисадов встретил Соколова в прихожей. Казалось, он ждал его появления. В чистенькой комнате, отапливаемой отдельной голландкой и со вкусом обставленной немудреной самодельной мебелью, он молча положил перед Максимом мелко исписанный листок бумаги. Но прежде чем его взять, Соколов внимательно осмотрел комнату…
Странная она была какая-то! Не было в ней деревенского духа, так и не выветрившегося из малютовских изб с тех пор, как городок стал гордо называться районным центром. Вроде бы всё как у всех… Печка с маленькой дверцей со звездой. Крашенный гашеной известью потолок, старые обои в крупный цветочек. Скрипучий дощатый пол под домоткаными дорожками. В дальнем углу на обоях светлое пятно. Здесь когда-то находилась божница.
Наконец он понял. Стол! Огромный, чуть не полкомнаты занимающий. Из лакированного дерева, с мощной столешницей, обитой зеленым сукном. Таких столов не было в обычных домах, зато лейтенант насмотрелся на них в государственных учреждениях. И почему-то всегда он чувствовал исходившую от этих столов угрозу. Как будто в них хранилось что-то секретное, но именно его, Соколова, касавшееся.
– Гигант! Как же ты его в дверь втащил? Стену, что ли, ломал?
– Зачем? – скромно сказал Дима. – Я его собрал. После войны разные бесхозяйственные чиновники списывали и выбрасывали казенную мебель, которую испортили немецкие оккупанты. Что-то по домам растащили, что-то сожгли. А этот стол я по частям собирал. Он удобный! Много книг и тетрадей можно одновременно на нем держать. Карту разложить. Я даже гимнастикой на нем занимаюсь и сплю иногда.
– Спишь?!
– Чернышевского читали? Как Рахметов на гвоздях спал.
– Ну, Рахметов к пыткам готовился…
– Это лишнее. Но хорошая осанка для будущего офицера не лишнее.
– Молоток! – похвалил его Максим.
Он взял со стола листок, прочитал начало и обомлел.«Список лиц, в основном несовершеннолетнего возраста, спрятавших в своих домах и на земельных участках, а также прилегающих территориях взрывоопасные вещества и устройства: порох, динамит, гранаты (в том числе противотанковые), пистолеты различных калибров и патроны к ним немецкого и советского производства…»
– Димочка, – обалдело говорил Соколов, тыча пальцем в несколько мужских фамилий, чьи даты рождения указывали на то, что это далеко не дети. – Ты понимаешь, что этим мужикам светит?
– Это не наша забота.
– Ну хорошо… Но ты уверен в своем списке?
И тогда Палисадов впервые ухмыльнулся своей фирменной улыбочкой, которая потом всегда так коробила Максима Максимыча. Столько в ней было откровенного презрения к простому человеку.
– Видимо, товарищ лейтенант, Ада Васильевна недостаточно вам рассказала про меня. Или вы ее плохо слушали.
Палисадов достал
из стола и развернул перед Соколовым большой лист ватмана, на котором с прекрасным знанием картографии были отмечены места взрывоопасных захоронок.Операцию «Крот» провели в течение одного утра. Список Палисадова оказался точен на девяносто девять процентов. В областном НКВД, естественно, поинтересовались, откуда у Соколова такой информатор. Соколов рассказал о Палисадове.
– Не понимаю, – задумался допрашивавший его полковник. – Думаешь, мы твоего хлопца не знаем? Но почему он сразу к нам не пошел? Почему Аделаидке не сообщил? Почему он к мелкой сошке, извини, обратился?
– Почему? – тоже спросил Максим.
– Вот я и думаю… Непростой это парень, ох непростой! Ты держи с ним ухо востро, лейтенант!
Перейдя на работу в УГРО, Соколов вызвал к себе Палисадова и сказал, что в его информаторстве больше не нуждается.
– Почему? – без обиды спросил юноша.
– Потому что по нашей работе информаторам не только морды бьют. Их режут. А мне тебя жалко. Парень ты смышленый, отличник учебы и… тому подобнее. Заканчивай школу, послужи в армии. И – поступай в институт.
– В юридический, – добавил Палисадов.
– Валяй в юридический! Характеристикой мы тебя обеспечим. Молодым везде у нас дорога…
– Максим Максимыч… – замялся Палисадов, и в глазах его мелькнула обида. – За что вы меня так не любите?
– С чего ты взял? – смутился Соколов.
– Чувствую.
Максим вздохнул.
– Не люблю, верно! И тебя, и всю породу вашу. Потому что вы хотите над людьми верховодить и ради этого на все пойдете. Ты уж меня прости, сынок!
– Ничего, – улыбнулся Дима. – А я вас, Максим Максимыч, наоборот, уважаю. Как вы думаете, зачем я вам тот список подкинул? Без него работать бы вам с малолетками по гроб жизни.
– Ну-ну? – заинтересовался Соколов.
– В вас есть какая-то сила. Я вам даже завидую. Но я ваши возможности знаю. Вы обычный опер и выше капитана никогда не подниметесь.
– Не всем в генералах ходить. А ты, Дима, будешь генералом?
– Вы в этом сомневаетесь?
– Дай Бог нашему теленку волка съесть…
– Напрасно смеетесь. Я обязательно буду генералом. Но сама по себе карьера для меня ничего не значит. Просто я не хочу всю жизнь оставаться в этом дерьме.
– Как ты сказал?
– В этом дерьме. Есть другая жизнь – чистая, красивая! Там люди выглядят иначе. Они даже пахнут по-другому.
– Одеколоном «Красная Москва»?
– Да что вы можете об этом знать!
– Так я, Димочка, до Варшавы дошел.
– Ничего вы не знаете! А я знаю! Я это каждую ночь во сне вижу! А проснусь, передо мной стена с клопами, и мамаша стоит (хотя я ей запретил входить без стука!), и крестит меня, и бормочет что-то! Думает, что я сплю. А мне стыдно ей в лицо смотреть! Мне ее ударить хочется!
– Дима!
– Да, ударить, ударить! Вот так, вот так! – выкрикивал Палисадов, размазывая кулаком в воздухе невидимое родное лицо. И тогда Соколов впервые пожалел Палисадова. А напрасно.
Через семь лет двадцатипятилетний красавец-атлет Дмитрий Леонидович Палисадов блестяще закончил Московский юридический институт и показал миру свои крепкие зубы. Он с наглым расчетом женился на некрасивой («страшненькой», как о ней говорили) дочери декана следственного факультета Ирочке Кнорре. Надо ли говорить, что Ирочка, с детства считавшаяся гадким утенком, влюбилась в Димочку без памяти и, как это бывает в подобных случаях, даже значительно похорошела. Через неделю после свадьбы она намекнула отцу, что ее муж грезит аспирантурой. Но Иван Филиппович, сразу невзлюбивший зятя, закусил удила.
– Пусть поступает, – сказал он, – но не на мой факультет.
– Но, папочка…
– Ирочка, ты же знаешь, что мы, Кнорре, юристы уже в третьем поколении. И мы всего в жизни добивались сами. Почему Дима должен начинать иначе?
– Потому что это мой муж!
– Этого еще недостаточно.
Иван Филиппович хорошо понимал, что Палисадов грубо и бессердечно использует его дочь. И все-таки не без его участия Палисадову предложили теплое место в районной прокуратуре Подмосковья. Но теперь уже зять закусил удила. Он заявил, что отправляется по распределению в родной Малютов, где живет его мать. На перроне Курского вокзала Ирочка безутешно рыдала, временами бросая на мужа вопросительные взгляды: может, они все-таки останутся в Москве? После отъезда молодых с Иваном Филипповичем случился первый инфаркт.
Так Палисадов снова оказался в Малютове и быстро дослужился до старшего следователя. Ирочке Палисадовой этот тихий сонный городок с его не ярким по внешности женским населением даже понравился…
Вот только родить она почему-то не могла.Три мушкетера
Корреспондент газеты «Правда Малютова» Михаил Ивантер бежал к Палисадову, на ходу доставая ручку и блокнот. Сумка у него была большая, кожаная и потертая, с какими ходят на задание старые опытные фоторепортеры. Только вместо шикарного «Зенита-Е» в ней лежала постыдная для профессионала «Смена-М». Но импортная шариковая ручка из правой руки его торчала, как пистолет. Этим оружием он и нацелился на майора Диму.
– Дмитрий Леонидыч! Несколько слов для прессы!
Майор отвернулся:
– А ну, брысь отсюда… мелочь!
Это была его ошибка.
– Как вы сейчас сказали? – сузив миндалевидные глаза, спросил Мишка. – Как вы назвали работника партийной печати?
– Ты – работник партийной печати? – ошалел от такой наглости майор, глядя на коренастого, но невысокого Ивантера сверху вниз. – Ты студент, молокосос…
Но тут он заметил, что Михаил что-то пишет в блокнот.
– Эй, постой! Ты чего там пишешь?
– Видите ли, товарищ Палисадов, – задумчиво произнес Ивантер, не отрываясь от блокнота, словно стенографировал собственную речь. – В последней передовой статье в «Известиях» главный редактор отмечает вопиющие случаи отказа отдельных государственных чиновников от контактов с прессой. Под разными предлогами они избегают общения с журналистами. Почему? – задается законным вопросом главный редактор.
– Понял! – Палисадов одобрительно засмеялся. – Про статью врешь, я «Известия» регулярно читаю. Но парень ты хваткий! Пошли, поговорим!
– Дадите интервью?
– Пошли-пошли…
Вернувшийся Ивантер сиял, как новенький самовар.
– Видал? Как я его! Штурм и натиск! Редактор сдохнет от злости, но интервью с Палисадовым поставит на первую полосу.
– Что он тебе сказал? – с завистью спросил Востриков.
– Так, болтовня, демагогия… Но это неважно. Важно засветиться на первой полосе. Эх, Аркашка! Разве об этом мы мечтали, когда за одной партой сидели? Помнишь, ты – Холмс, я – Ватсон? Послушал тебя, пошел в газетчики. Но я не жалею! Без запаха типографии уже не проживу.
– И я, – грустно сказал Аркадий. – В нашей работе тоже, понимаешь, особый запах есть.
– Крови? – с уважением спросил Миша.
Востриков дипломатично промолчал. Что он мог сказать? Что вся его работа под руководством Палисадова свелась к рутинной писанине?
Михаил мечтательно закатил глаза:
– Нужно свое расследование проводить! Без Палисадова и Максимыча. Я в нашем городе каждую собаку знаю. Плюс твой следственный опыт. Пока твой босс с этим делом по старинке возиться будет, мы свой материал соберем. Одну копию – в газету, другую – в прокуратуру. Так во всех нормальных странах делается.
– У меня есть теория на этот счет, – подхватил Востриков. – Я ее однажды Кнорре изложил, и он мне ответил так: «Все это бред, юноша, но что-то в этом есть». Кнорре – это наш декан. Умный человек, хотя и тесть Палисадова. Теория в том, что преступление как бы с другого конца раскрывается. Сначала преступление надо в своей голове сочинить. Как роман. Ты о преступнике еще ничего не знаешь. Жертва тебе известна в общих чертах. Но в голове твоей все события уже выстроились.
– Гипотеза?
– Нет! Гипотезы возникают на основе фактов. А это свободная фантазия. Вот как бы ты сам это убийство совершил?
– Мы с тобой убить не можем.
– Во-первых, обстоятельства могут так сложиться, что и сможем. Ревность, например. Себя до конца никто не знает. Во-вторых, на то тебе и воображение дано, чтоб ты убил, никого не убивая. Воображение, старик, страшная сила! Ему надо доверять. Преступление – это что? Это извращенное проявление жизни. А воображение – что? Это особое проявление сознания. И то и другое – нарушение нормы. Между прочим, есть такая теория – искусство как преступление. Буржуазная, допустим, теория, но рациональное зерно в ней есть.
– Дальше.
– Дальше, Мишенька, мы сочиняем роман об этом убийстве. Не на бумаге, а в голове. На бумаге мы с тобой десять лет сочинять будем. Каждый сочиняет сам, потому что в соавторы мы не годимся из-за несовместимости характеров. Потом обмениваемся содержанием. Смотрим, что совпало, что не совпало. В результате у нас получается один роман. Или – два, но лучше, чтобы один. И уже потом узнаем реальные факты: кто эта женщина, с кем она общалась? Запускаем эти факты в вымышленные сюжеты… Смотрим… Там, где факты и вымысел совпадают, находится момент истины. Этот метод раскрытия преступления я назвал романическим.
– Ой, как сложно! А почему нельзя сразу взять факты, а потом строить версии?
– Иногда факты, особенно в запутанном деле, уводят от истины. Слыхал такое выражение: «факты врут»?
– А фантазия не врет?
– Фантазия на то и фантазия, чтобы врать. Но когда с враньем начинает совпадать реальность – ставь ушки на макушку! Где-то рядом находится момент истины. Ты «Преступление и наказание» читал? В этом романе следователь раскрывает преступление до того, как оно было совершено.
Мишка вытаращил глаза: