Полуденный бес

– Да уж…

– Узнай об этом в городе, полетела бы моя комсомольская карьера в тартарары. Впрочем, она и полетела, но позже. До сих пор не понимаю, как удалось Беневоленскому заставить Настю не разболтать всему Малютову о моем визите. Вероятно, припугнул ее, что в таком случае я не возьму ее замуж.

– Замуж? – удивился Половинкин.

– Видите ли, помощница Беневоленского была не в своем уме. Она почему-то решила, что я страстно в нее влюблен и мечтаю на ней жениться.

– Что было дальше? – с нетерпением спросил Джон.

– Был в доме еще один человек… И какой человек! Не случалось ли вам, Джон, видеть картину Павла Корина «Русь уходящая»? Очень жаль! Мне было бы проще описать этого человека. На самой картине его нет… никого на него похожего. Но едва я взглянул на него, я сразу понял: он оттуда ! Из тех , понимаете?

– Нет, – грустно признался юноша.

– Это был представитель уходящей русской натуры. Он был из тех, коих мои старшие товарищи не успели всех уничтожить. Гость Беневоленского был уже в преклонных годах, но внешне бодрый, крепкий. Он глядел на меня насмешливо, с презрением даже. Как будто перед ним стоял не насмерть перепуганный человек, а мокрица, сороконожка какая-то. Ее и раздавить не жалко, такая она противная.

Очень рассердил меня этот взгляд! Вдруг он подскакивает и говорит: «Что, дурачок, влип? Не помог тебе твой диалектический материализм?»

Как я ни был тогда подавлен, однако возмутился!

«При чем это здесь? – спрашиваю. – Что это за идеологическая провокация?»

Смотрит на меня в упор старец, бьет взглядом, к стене приколачивает.

«Вот полюбуйтесь, Меркурий Афанасьевич! – говорит. – Типичный образец умалишенного, который считал себя абсолютно нормальным. А когда его ум прояснился, он испугался, что сошел с ума. И так живут миллионы людей! Этот безмозглый комсомольский работничек, – продолжал старец, – всерьез думал, что не верит в Бога. То есть не верит в то, что всегда было перед его глазами! Божий мир с его тварями, человек как вершина творения. Зато он верил в это (старец постучал кулаком по стене), верил в мертвую материю. В то, что за несколько секунд можно превратить в прах. В мертвое верил, а в живое – нет! Он даже не верил в чудо собственного существования. Всю жизнь просмердел живым трупом, а как увидел настоящий живой труп, сдрейфил… Сам себя, мертвого, не боялся, а мертвой девушки испугался».

Рассказывая, Чикомасов улыбался, словно старец не ругал, а хвалил его.

– Не буду передавать всего, что говорил отец Тихон, – продолжал он после короткого молчания. – Если желаете, у меня есть особая тетрадочка, куда я потом заносил мысли этого удивительного человека. Вот, например: «Надо во всем и всегда считать себя виноватым, хотя бы на вас возводилась явная ложь. Надо знать, что это попущено от Бога за какой-то грех, сделанный, быть может, много лет назад. Надо всегда укорять себя так, чтобы на все, что против вас скажут, ответить: “Прости!” Это самый быстрый путь к спасению и благодати, тогда как другие пути очень длинные. Здесь не нужно и руководства, тогда как на других путях оно необходимо».

– Не вижу ничего оригинального, – возразил Джон. – Это пересказ евангельской притчи о сучке́ в глазу ближнего своего. К тому же ваш старец не показался мне смиренником.

– Отец Тихон стоит на очень трудном пути спасения. А нам предлагается короткий путь. Без труда, без подвижничества. Всего-то: смирись, укоряй себя, а не других. Но – никто не ступает на этот легкий путь. Даже обидно! Вот рядом с тобой дверь в Царство Небесное, только толкни ее!

– Нет, я смиренником не буду, – высокомерно произнес Половинкин. – Жил у нас в Питтсбурге школьный учитель, тихий и скромный. Ни на кого не обижался, всех прощал. Как-то ночью его избили негритянские подростки. Он не дал им денег, у него их просто не было. Подростков арестовали, они во всем сознались. И вот этот учитель на суде спектакль устроил! Мол, не они, а он во всем виноват. Даже прощения у них просил. Ему одно говорят, а он свое гнет. В конце концов его приговорили к штрафу за неуважение к суду.

– Как интересно! – воскликнул Петр Иванович.

– Через год выяснилось, что учитель – педофил. Он склонял несовершеннолетних мальчиков к сожительству. За это его и избили. Но мальчишки боялись признаться родителям, что за деньги позволяли учителю делать с ними всякие мерзости. Когда это выяснилось, он получил двадцать лет тюрьмы. Вскоре он повесился в камере.

– Больного человека – в тюрьму!

– А если бы это были ваши дети?

– Да, это вопрос… «Расстрелять!» – воскликнул Алеша Карамазов у Достоевского. Вот и выходит, что самый короткий путь бывает самым недостижимым. Но старец все-таки прав в своей мысли.

– Что было дальше?

– Как ни странно, я успокоился. Думаю: раз старичок ругается, значит, ничего исключительного не было. Значит, с этим можно дальше жить. Ну, допустим, живой труп… Но ведь наука подбирается к чему-то подобному. Может, мой приятель – великий ученый, соединивший науку с магией. Словом, решил я с этим на трезвую голову разобраться. А пока извинился перед Настей, перед Беневоленским, отцу Тихону сухо кивнул и собрался уходить.

Тихон пожелал меня проводить. Вышли мы на церковную площадь. Полная луна, красная как кровь. Тучи по небу бегут, брусчатка на площади, как чешуя, и от света луны тоже красная, будто вся в крови.

«Вот вы материалист, – говорит отец Тихон. – Я настоящих материалистов очень уважаю. Большое мужество надо иметь, чтобы оставаться мыслящим человеком, не веруя в Бога. Только никакой вы не материалист, Петенька. Если бы вы были настоящим материалистом, вы бы подвергли сомнению существование живого трупа».

«Завтра я и собираюсь это выяснить, – надменно отвечал я, – и не сомневаюсь, что всё это получит материалистическое обоснование».

«Не сомневаетесь? – живо спросил старец. – Тогда я предлагаю вам заключить пари. Эту ночь вы проведете в храме. Трижды за ночь я навещу вас. Если с вами ничего не случится и до первых петухов вы не попросите выпустить вас (а я вас, голубчик, крепко-накрепко запру, да и вам советую изнутри хорошенько запереться), я признаю свое поражение. Я сделаю это публично, в вашей комсомольской печати. Если наоборот… Мне будет достаточно приватного признания вами существования загробного мира. Согласны?»

– И вы согласились? – воскликнул Джон.

– Идея была безумной, – отвечал Чикомасов, – но не лишенной прямой для меня выгоды. А что такого? – подумал я. Просижу в церкви до утра, а наутро отведу старца в «Правду Малютова» к Мишке Ивантеру. Пусть старец публично покается в своем мракобесии. В те годы это было повальным явлением. Многие бывшие верующие давали в печать признания, как их затянуло в болото религии.

– Кто такой Ивантер? – спросил Половинкин, пряча взгляд.

– Местный журналист. Когда-то мы с ним дружили. Нас было три мушкетера, вернее, три бузотера. Я, Миша и Аркадий Востриков, сейчас он следователь в прокуратуре. Теперь мы с Ивантером враги. Ну его к лысому! Связался с какой-то международной сектой, получает от них деньги. Мечтает собственную газету основать. Но кто платит, тот и музыку заказывает. А стоит за этим не кто иной…

– Вирский?

– Угадали.

– Я уже понял, что в России все знакомы друг с другом.

– Словом, ударили мы со старцем по рукам, как мальчишки, и пошли к храму, – продолжал Петр Иванович. – «Как вы собираетесь его открыть, – спросил я, – ведь ключа-то нет?» – «Я его стибрил», – смеется отец Тихон, достает ключ и отпирает железную дверь.

Остался я в храме один вместе с иконами и лампадкой негасимой. Пообвыкся в темноте, зажег одну из свечей, что мне отец Тихон оставил, и пошел бродить. Вроде как на экскурсии. Собор наш по столичным меркам невелик, но для уездного города изряден. Построен очень давно сторожевыми казаками, и не только для службы предназначался, но и для обороны от кочевников. Поэтому стены в нем крепкие, из толстого бревна, а окошки маленькие. Это уж потом, в начале нашего века, была сделана в южном приделе большая застекленная дверь.

Словом, гуляю я по церкви и посмеиваюсь. Не страшно ничуточки! Всё воображаю, как наутро над старцем посмеюсь. Как вдруг…

Вам не случалось, Джон, испытывать мгновенный и необъяснимый ужас? Такой, от которого стынет кровь и останавливается сердце? Вы представить себе не можете, что такое пустой храм ночью! Нет зрелища более таинственного! Весь мир вокруг спит, но храм не спит! Иконы – не спят! И каждый лик смотрит исключительно на тебя, проникая в самую душу! Ты отчетливо понимаешь, что ты среди них чужой. Ты один, а их много. Они немо вопрошают: зачем ты здесь? Этот безмолвный хор нарастает, пока не разорвет сердце!