Полуденный бес
Шрифт:
– Я ничего не понимаю…
– На днях мы встречались с Вирским и заключили с ним договор. Я оставляю ему русалку по имени Лиза (которого она не помнит), а он оставляет в покое Ивана. Вирский все точно рассчитал: да, мой сын для меня дороже всего на этом, а уж тем более на том свете. Я должен был встретиться с Лизой, которая могла бы меня узнать, и уговорить ее не сопротивляться воле Вирского. Да, Вирский все правильно рассчитал! Но не учел одного смешного обстоятельства…
– Именно?
– Как вы думаете, что я сказал, когда увидел Лизу?
Востриков с нескрываемым ужасом посмотрел на полковника:
– Вы… назвали ее по имени?
– Заметьте, я не собирался этого делать. Вирский замечательно проинструктировал меня,
– Почему же вы…
– Поставьте себя на мое место… Что я должен был сказать, когда внезапно увидел любимую женщину, которую не видел двадцать пять лет? Конечно: «Лиза!»
Некоторое время оба задумчиво молчали. Востриков не верил Недошивину, но и не мог понять, каким образом эта странная фантазия родилась в голове полковника, а главное – зачем он рассказал это?
– И все-таки, что вы собираетесь делать?
– Пора поставить точку в этой истории, милый Востриков. Двадцать пять лет я пытался убедить себя, что в смерти Лизы и судьбе Ивана виноват кто-то еще, кроме меня. Рябов, Вирский, Господь Бог…
– Человек не имеет права распоряжаться своей жизнью и смертью, Платон Платонович, – назидательно сказал Востриков.
– Возможно. Тем более мы не имеем права распоряжаться жизнью и смертью ни в чем не повинных людей. К делу! Вот документы гражданина России Ивана Платоновича Недошивина. Вы единственный, кому я могу их доверить…
Конец романа
Ранним холодным утром середины октября 1991 года из ворот Троице-Сергиевой лавры вышел студент первого курса Московской духовной семинарии Иван Платонович Недошивин. На площади перед монастырем клубился густой осенний туман, холодный и противный, как мокрое белье на озябшем теле. Но Иван Платонович не замечал ни тумана, ни первых солнечных лучей, пробивавшихся с востока, чтобы этот туман разогнать. Он был погружен в свои неторопливые мысли. На лице его не было ни печали, ни радости. Он улыбался, но невозможно было понять, что являлось причиной этой улыбки. Его серые, большие, внимательные глаза смотрели сквозь туман строго и холодно. Казалось, они были старше мальчишеского лица, словно вылепленного из нежного розового воска. Молодой человек направлялся к железнодорожной станции.
Месяц назад Половинкин похоронил своего отца, полковника КГБ Платона Платоновича Недошивина, выбросившегося с шестого этажа из окна ведомственной квартиры. Основной версией следствия было самоубийство, совершенное в невменяемом состоянии. В день гибели полковник Недошивин устроил пресс-конференцию для российских и зарубежных СМИ, на которой поведал историю о том, как двадцать пять лет назад убил мать собственного сына. Убил, чтобы тайно закрепить за ним свое отцовство. Поверить в эту историю было столь же невозможно, как не поверить в нее. Придумать такое мог либо идиот, либо незадачливый литератор, но Недошивин обо всем рассуждал здраво и вполне реалистично. В частности, он слил такой потрясающий компромат на генерала Палисадова, что не любившие этого нечуткого к СМИ идеолога журналисты только пальчики облизывали. Впрочем, недолго. Через час после смерти Недошивина по всем телевизионным каналам давал интервью генерал Дима. Он скорбно заявил, что начальник его охраны и его старый друг Платон Недошивин, по-видимому, действительно виновен в смерти любимой женщины, которая двадцать пять лет назад родила ему внебрачного сына. На вопрос, знал ли Палисадов об этом раньше, он отвечал, что нет, не знал, поскольку Недошивин все так подстроил, что обвинение пало на простого деревенского парня, жениха его любовницы.
– Но я не осуждаю Платона, нет, – со значением поджимая губы, говорил Палисадов, – и продолжаю считать своим другом. Преступление искуплено за давностью лет той поистине трагической жизнью, которой жил бедный Платон! Этот душевный груз он нес в себе все это время, продолжая
верно служить России. Память о роковом преступлении отравила лучшие, самые деятельные годы его жизни! Неудивительно, что разум его не выдержал.– Не поздновато ли он сошел с ума? – спросил Палисадова ехидный ведущий одного из каналов. – Не связано ли это сумасшествие с теми фактами, которые он сообщил о вас лично, Дмитрий Леонидович?
Палисадов остудил его надменным взглядом:
– Понимаю, что вы хотите сказать… Мы консультировались в Институте Сербского… По-видимому, с головой у полковника Недошивина было не в порядке с ранней молодости, а возможно, и с детства. Он рано потерял отца и мать, которых уничтожили коммунисты. Воспитывался в детском доме, потом в училище госбезопасности. Вы только представьте себе! Уму-разуму его учили убийцы его родителей! Потом эти люди стали его непосредственными начальниками, и он боялся их до такой степени, что не решился обнаружить интимную связь с этой женщиной. Сегодня очевидно, что КГБ готовил Платона Недошивина к тайной операции, не исключаю, что политического характера. Мы еще выясним это, мною отданы соответствующие распоряжения.
Говоря это, Палисадов презрительно смотрел в объектив телекамеры, как бы всматриваясь в подлые лица тех, кто использовал его товарища.
– Разве не безумием было убивать женщину, чтобы формально усыновить ребенка? – продолжал он. – Придумать такое способен только плохой романист. Нам не понять, что на самом деле происходило в душе Недошивина. Лишенный отца, он не хотел оставить безотцовщиной своего сына и ради этого… убил его мать! Клянусь, мы найдем и накажем людей, которые стояли за его спиной! Кое-кого из них мы уже знаем.
И вновь Палисадов презрительно всматривался в объектив.
– Не слишком ли быстро вы во всем разобрались? – продолжал вредничать телеведущий.
– Быстро? – надменно спросил Палисадов. – Это вы называете «быстро»?! Нет, мы работаем преступно медленно, пре-ступ-но! Если бы мы работали быстро, мой друг не лежал бы сейчас в морге, а сидел бы в безопасном месте и давал чистосердечные показания. Против тех, кто с помощью шантажа заставил его устроить эту пресс-конференцию. Неужели вы этого не понимаете? Она была направлена не столько против меня, сколько против всей демократии! Неужели я должен доказывать, что КГБ вляпался в эту грязную историю всей своей грязной рожей! И ему теперь уже никогда не отмыться!
– А мальчик? – продолжал терзать его ведущий. – Был ли мальчик?
– Мы связались с Иваном и официально предложили ему принять наше гражданство, – заявил Палисадов. – Мы хотим, чтобы сын Платона Недошивина стал российским гражданином. И не просто гражданином, а героем новой России! А теперь о главном, господа! Тот неизвестный парень, который остановил танки возле Манежной…
– Какой отвратительный спектакль! – возмущался Лев Барский, глядя в телевизор. – И этот пошляк смеет называть кого-то плохими романистами! Интересно, на каких романах он сам воспитывался? – Ты не прав, Левочка, – мрачно возражал сидевший рядом Оборотов. – Генерал Дима отлично знает, что делает. Главное – заставить народ слезу пустить. За слезу русский человек все простит!
Следователь показал Джону предсмертную записку Недошивина, написанную прыгающими, но отчетливыми буквами:
«Иван! Прости меня, если можешь… Обратись к отцу Тихону и делай так, как он скажет. Палисадов в моей смерти не виноват. Если можешь, похорони меня сам, ты знаешь – где. Все твои документы у Вострикова. Ему ты можешь смело доверять. Прощай, сын! Ничего не бойся и никого ни о чем не проси. Пора! Обнимаю тебя! Целую серые глаза твои! Ах, если бы ты знал, как я любил твою мать!
Платон Недошивин».