Полукровка
Шрифт:
– Ночью? – Марта откликнулась тревожно.
– Что, боишься? – Маша засмеялась.
– А это – где? Далеко?..
– Близко. Прямо и налево.
Твердыми шагами она направилась на кухню. Марта шла за ней.
– Садись сюда, – Маша придвинула табуретку к немецкому столу. Две победных звезды, накарябанные с тыла, сияли невидимым светом. Она вытянула ведро и выставила на середину кухни. Пепел серел слежалой кучкой:
– Прошу, – Маша приглашала широким жестом. – Можешь кланяться. Их могилы – здесь.
Вздернув одно плечо, Марта заглядывала осторожно. Ведро, которое она видела, было старой кухонной утварью. Пепел,
– Я не понимаю, – Марта наконец выговорила.
– Всё, – Маша отозвалась глухо. – Ты устала, иди ложись.
– А... это? – немецкая девушка кивала на ведро.
– Ничего. Так... Удобрение. Можно высыпать в реку... Или на поля.
Обойдя могилы, Маша подошла и распахнула окно. Тополиный пух кружился, оседая. Ветер разгонял его по дворовым углам.
«Взять и развеять...»
Боясь напугать окончательно, она подавила в себе это желание.
Поезд уходил в 23.30, но Маша настояла на том, чтобы приехать заранее. Без десяти десять они уже выходили на платформу. Состав еще не подали. Редкие пассажиры ставили свои вещи у воображаемых вагонных дверей.
– Давай пока сюда, – коробка с книгами оттягивала руку.
Оглядевшись, Маша выбрала место почище. Вплотную к коробке Марта прислонила свой чемодан. Механический голос сипел в репродукторе, читая невнятные объявления. Всякий раз Марта вздрагивала и озиралась.
– Доедешь, пришли телеграмму. Тебе с пересадкой – я буду волноваться, – Маша говорила напутственные слова.
– Конечно, конечно, – Марта кивала, обещая.
Пассажиры потихонечку прибывали. Чемоданы и баулы, сложенные грудами, заполняли полотно платформы. Поезд, светя циклопьим глазом, показался в конце пути.
«...нумерация вагонов со стороны Москвы».
– Я хочу сказать, я хочу тебе сказать... – щурясь от циклопьего света, Марта сложила на груди руки. Слова, дрожавшие в сердце, рвались наружу.
– Не надо, перестань, я все знаю.
Мысленно Маша торопила поезд: минуты, проведенные на платформе, становились тягостными. Стараясь быть сердечной, она обняла гостью и пожелала счастливого пути. Марта всхлипнула.
Из вагонного окна, пристроив чемодан и коробку, она глядела неотрывно. Боясь говорить громко, Марта выводила буквы – пальцем по стеклу. Маша кивала, не вчитываясь.
«Ты понимаешь?» – губы шептали, не слыша ответа, но Маша качала головой. Марта попыталась написать справа налево, и Маша снова кивала. Поезд тронулся исподволь, едва заметно. Слабая рука, выводившая буквы, взмахнула на прощание.
Верхний свет не зажигали. За окнами стояла тьма. Как будто белая ночь, красившая город, принадлежала одним ленинградцам, не достигая даже самых ближайших предместий.
Припадая к окну, Марта вглядывалась, но видела только лес и редкие огни. В стекле, на котором она писала, отражались пассажиры, бродившие по вагону. Несли комплекты постельного белья. На этом белье не вышивали вензелей.
– Готовим билеты и деньги, – буркнул проходивший мимо проводник.
Марта нащупала узелок. На этом настояла Маша, приказала: убери в лифчик, в поездах воруют. Марта послушалась, не особенно веря: попутчики, с которыми она ехала в Ленинград, были добрыми и милыми. Нынешние, сидевшие напротив, ей тоже понравились. Парень, занимавший верхнее место, помог поднять коробку. Предлагал помочь и с чемоданом, но Марта пристроила
под лавку.Женщина лет пятидесяти разложила еду на тряпочке и пригласила. Застеснявшись, Марта отказалась: тряпочка, на которой лежала еда, была грязной.
– Ну как знаешь, – женщина принялась с аппетитом.
Опустив глаза, Марта ругала себя за глупую брезгливость: это передалось от бабушки. От смущения она не решилась попросить у проводника чаю и скоро улеглась.
Расстилая белье, проштампованное жирными казенными печатями, Марта думала о Маше, которую оставила в Ленинграде.
– Спокойной ночи, – она легла и отвернулась к стене, мучаясь от того, что простыни попались влажные. Мысли, бежавшие вскачь, постепенно выстраивались в рассказ. Рассказ предназначался для бабушки. Мысленно Марта перешла на немецкий. На этом языке они с бабушкой разговаривали доверительно. Улыбаясь, Марта представила, как бабушка будет слушать и поправлять платок. Мама слушать не станет. Если бы мама согласилась ее выслушать, у Марты нашлось бы довольно доводов, чтобы доказать бабушкину правоту. Взять хотя бы вензеля и куклу. Люди, которых поселили в их доме, столько лет хранили бережно и даже вырезали, когда простыни совсем износились. Опустив руку, Марта коснулась бесценного чемодана. Парень, занимавший верхнюю полку, спрыгнул вниз по-кошачьи. Марта подняла голову, и, заметив, он буркнул: «Не спится, пойду покурю».
Тревожные мысли добрались до обмана. Об этом она не станет рассказывать бабушке. Незаметно для себя, приняв решение, Марта опять перешла на русский. Даже мысленно, опасаясь бабушкиного ответа, она побоялась облечь Машин обман в немецкие слова. Ответ она знала наверняка: никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя писать неправду, потому что рано или поздно это откроется, и тогда жестоко и неотвратимо пострадает вся семья.
Там, в комнате, когда Маша предлагала неправильный выход, она не решилась ответить по-настоящему: даже ради счастья жить в Ленинграде этой жертвы она принести не могла.
К тому же они потребуют паспорт. В паспорте написано черным по белому: немка. Этого не изменишь. Марта догадалась: в Машином – по-другому. Полукровки имеют право.
Соседи через три дома: отец немец, мать украинка. Сын записался по матери. В прошлом году ездил поступать. Круглый отличник. Вернулся ни с чем. Бабушка сказала: в наших паспортах особые номера. Какая-то буква или цифра – как будто шифр. Те, кто требуют паспорт, видят сразу. Опознают немцев. Маша просто не знает, не догадывается. Бабушка сказала: молчи. Никому и никогда, ни в коем случае. Об этом она пыталась сказать на платформе, но Маша не захотела слушать.
Теперь, ворочаясь на влажной простыне, Марта ругала себя за молчание. Единственным оправданием служило то, что предупреждать поздно: Машино дело сделано. А значит, ничего не исправишь.
Марта съежилась и натянула уголок на глаза. Казенное белье пахло душным и кошачьим. Она откинула и вдохнула глубоко. Спертый вагонный воздух забил бронхи. Закашлявшись, но боясь потревожить соседей, она зажала ладонями рот. Женщина, спавшая на соседней полке, вскинулась и подбила жесткую подушку.
Марта зажмурилась, силясь подумать о чем-нибудь хорошем, но перед нею, заслоняя ленинградские воспоминания, стояли глаза. Машины глаза сверкали гибельной решимостью.