Полуночное танго

Выкуренная натощак сигарета показалась горькой. Плетнев зашел в летнюю кухню попить воды. На подоконнике он увидел общую тетрадь. Лиза обещала дать ему почитать свой дневник, а значит, ничего плохого не будет, если он полистает эту тетрадь. Сам Плетнев дневника не вел. Откровенно говоря, он не представлял, как это можно писать только для себя.

У Лизы был размашистый, неразборчивый почерк. Судя по тому, как выцвели чернила, это было написано много лет назад. Плетнев приготовился к тому, чтобы на каждой странице встретить свое имя. И был разочарован: имени его Лиза не упоминала.

Она писала о своих первых днях в школе, о трудностях, радостях и огорчениях, которые доставляли ей дети. Дальше шли целые страницы стихотворений русских поэтов, очевидно, созвучных в тот или иной отрезок времени состоянию Лизиной души. Она наверняка писала их по памяти — кое-где были переставлены строки, изменены слова. Уйма стихов, чаще всего малоизвестных, но настоящих, удивительно пронзительных. Плетнев давно уже не читал стихов, разве что слышал, как их декламировали за столом в подпитии неудавшиеся актеры. В детстве он знал на память многое из Есенина.

Он собрался было закрыть тетрадь и положить ее на место, как вдруг наткнулся на мысль о том, что большинство людей проходит мимо настоящего счастья, притворившись, что не заметили его, по той простой причине, что боятся взвалить на плечи его тяжкое бремя. Плетнев улыбнулся — Лиза, оказывается, склонна пофилософствовать. Оно и понятно: незаурядная натура с большим запасом духовных сил обрекла себя на жизнь в глуши…

Может, она как раз и живет полноценной жизнью, а он, он обрек себя на эту безостановочную карусель? Бывает, дух некогда перевести, некогда перечитать любимую книжку, побродить под звездным небом. Пришла известность, о которой он так страстно мечтал в молодости, житейское благополучие, а вот счастье, кажется, мимо прошло. Неужели потому, что он так и не отважился взвалить на свои плечи его тяжелое бремя?..

А дальше… Господи, дальше она словно дразнила его, увлекая в сверкающий мир грез, разговаривала с ним на своем живом и в то же время каком-то нездешнем языке, рассказывала о том, как, переплывая в половодье реку, думала о нем, и это прибавляло ей силы.

«Удивительные мгновения, неповторимые ощущения, — читал Плетнев. — Ни на какие блага не променяю озарения восторга, так часто посещающие меня. Я точно взлетаю к звездам. Зимой мне чудятся ароматы весенних трав. Я становлюсь чище душой, я все больше и больше проникаюсь любовью к мирозданию. Я думаю, лишь через истинную любовь приходит человек к добру, к желанию, к потребности помогать людям. Любовь делает человека широким душой, чутким к страданиям других. Спасибо, спасибо тебе, что научил меня такой любви…»

Вода в ведре оказалась теплой и тоже горьковатой на вкус. Или же это был все тот же привкус сигареты? Плетнев увидел в окно, как Лиза вышла из сада, неся в круглой плетеной корзинке крупные краснобокие яблоки. Остановилась возле корыта с дождевой водой и, поставив корзинку на землю, стала отмывать заляпанные грязью босые ноги.

«Милая, милая Лиза… — с нежностью думал Плетнев. — Ты не знаешь, что я на тебя смотрю. И что думаю о тебе, тоже не знаешь. А я все больше и больше думаю о тебе. До встречи с тобой все вроде бы шло своим привычным чередом: был влюблен в себя, доволен и горд успехами. Хотя что значат мои успехи в сравнении с теми высотами духа, какие постигла ты…»

Ему вдруг захотелось подойти к Лизе, прижать ее к себе, поцеловать. Чтобы исчез наконец во рту этот отвратительный горький привкус. Привкус прошлой жизни.

Он замер в дверях, услышав характерный гудок мотоцикла. Лиза заспешила к калитке. Плетнев видел, как Саранцев, перегнувшись через забор, говорил ей что-то. Потом Саранцев заглушил мотор, вошел во двор, и Лиза, пропустив его вперед, пошла за ним следом к дому. До Плетнева долетели обрывки фразы: — Телефон у нас не работает… Да, Марьяна дома… Наша моторка в райцентре…

А Саранцев все оборачивался и твердил:

— Не могу, не могу…

Лиза почти подтолкнула его к двери, сама же осталась на крыльце. Плетнев вышел из летней кухни, подошел к дому, прихватив по пути большое яблоко из Лизиной корзинки.

— Лиза, милая… Любимая Лиза.

Она смотрела куда-то мимо него.

Он надкусил яблоко, чтобы все-таки избавиться от противной горечи во рту, но оно оказалось твердым и кислым. Он швырнул его в сирень под окном.

— Что-то случилось, Лиза? — Он поднялся по ступенькам.

— Случилось. Это мне за то, что я себя слишком счастливой почувствовала. Безоглядно счастливой. А счастье с бедой в обнимку ходят.

Плетнев приблизился к Лизе и положил руки на ее плечи.

— Это касается нас с тобой? — В глазах Лизы блеснули слезы.

— Касается… Ведь мы тоже виноваты в том, что случилось. А вот расплачиваться придется ей одной. Как ты думаешь, что будет, когда ее найдут?

— Ты о Люде?.. Только то, что заслужила. А как же иначе?

— Иначе? А если простить и все сначала начать? Правда, теперь, наверное, это невозможно. — Лиза высвободилась из его рук и сбежала по ступенькам. — Фролов сгорел ночью в своей летнице. Саранцев приехал за Марьяной, чтобы она опознала труп.

Плетнев присвистнул и опустился на ступеньку.

— Выходит, Фролов слишком много знал. Может, даже сам был соучастником преступления. По логике вещей его следовало убрать.

— Ты говоришь об этом так отстраненно.

— Просто я рассуждаю логически и беспристрастно.

— Беспристрастно… Но ведь она живая душа. Человек. Какой бы она ни была, ей сейчас… страшно. И очень одиноко. А ее, как бешеную собаку, загнали. Я видела в детстве, как собаку бешеную гоняли. Все никак застрелить не могли, потому что вокруг были люди. Может, она и не бешеная была — кто знает? Она повалила в пыль мальчишку, потому что он у нее на дороге оказался. А люди на нее с вилами!..

— Может, сарай никто и не поджигал, — продолжал рассуждать Плетнев. — Фролов в летнице керосин держал, по бутылям разливал. Мог пьяный уронить папиросу.

— Мог… Ты думаешь, мог?

Во взгляде Лизы была мольба.

— Не знаю. Если хочешь, можем в райцентр к Ермакову съездить. Он наверняка какие-то подробности знает.

Саранцев вышел из дома бледный, словно пришибленный. За ним шла Марьяна. Простоволосая, в шлепанцах на босу ногу.

— Привет, Михалыч. — Саранцев вымученно улыбнулся и приложил руку к козырьку своей кепки. — Не вовремя ты к нам попал. Небось рассчитывал покой обрести, а вышло все наоборот. Хотя таким, как ты, оно даже интересней. Кино, да и только. Я, Лиза, и назад ее привезу — не волнуйся.