Полунощница

– А Семен? – крикнул Павел вслед перекошенной спине.

На него налетел Шурик, махнул куда-то в воздух. Павел, светя фонариком телефона, то и дело кашляя, пробирался по лестнице. Начав задыхаться, лег и пополз по ступеням. Ударялся грудью о края. Казалось, один пролет занял вечность. Под ладони лезла всякая дрянь, впивалась занозами.

Дун! Бам! Дун! – где-то внизу рубили топором.

На третьем этаже Павел привстал, побежал туда, где мелькнул свет. Споткнулся о куцую поленницу, телефон выскользнул из рук. Крыша охнула, зашипела – и ее с грохотом всосало внутрь до самого пола. Тяжелая балка разметала остатки дров: как на игре в городки. Луч фонарика выхватил кусок неба над гостиницей.

Павел!

Павел слышал, как его зовут, но пошевелиться не мог. Тело качалось, куда-то плыло. Правую руку жгло, жалило сразу десятком разъяренных пчел.

Павел!

Голос Аси. Непонятно, внутри звучит или снаружи. Напряг живот. Зарычал. Вскочил.

Павел!

С кашлем из горла точно вылетела пробка. Ребра болели от того, как широко пыталась раздышаться грудь. Сквозь огненные трещины в стеклах очков он видел, как полыхает тот конец коридора. Нашарил под животом телефон. В темноте из ближних дверей выползал дым, подсвечиваемый искрами. Левый, противоположный конец коридора отрезала рухнувшая крыша.

– А-Ася! Ася-а-а-а!

Дым снова заполз в рот, задушил. Спихнул Павла вниз по лестнице. Позади грохнули балки. Витые перила накалились. Дун! Бам! Дун! – топор не унимался. Это в классе, понял Павел. Пальцами протирая на ходу очки, толкнул знакомую дверь. За окнами шарили белые лучи. Колокол умолк. Выла сирена, и топор стучал совсем рядом.

Чтоб тебя! В классе учительский стол был сдвинут, а на его месте на карачках стоял Семен и колотил по полу. Силился отогнуть доски – те не поддавались. Тогда Семен хватался за топор, рубил снова. Сверкали белки его глаз. Луч фонарика с улицы выхватил монетку, выпавшую из ворота рубахи, болтавшуюся на шнурке.

– Какого хрена ты тут рубишь? Ася, Ася где?

– К богомольцам своим ушла.

От гари глаза чесались, горло разрывало сухим и колючим. Павел выдохнул, его замутило. Семен кашлял и бил топором снова, растворяясь в дыму. Павел подошел ближе, схватился за рукоять. Семен рванул:

– Уйди, придурок!

Топор отлетел в сторону.

– Сгоришь ведь! У тебя там деньги, что ли?

Павел поддел сапогом половицу: она хрустнула, отскочила. Семен отпихнул его, сунул руку в дыру, выхватил круглую металлическую коробку, в ней что-то звякнуло. Покачнувшись, сунул жестянку под куртку. Упал на живот. Отключился.

За окном прибывало народу, мелькали красные стеклянные лампады со свечами внутри. Иноки с крестного хода бестолково стояли с хоругвями, и рядом с ними, тараща глаза, та женщина, увидевшая в луже Подосёнова. За дверью класса что-то обрушилось. Посветлело: занялись косяки. Павел выглянул в окно – метра два прыгать, грязь. Ничего, не больно, но Семен. Он так и не шевелился возле раскуроченных половиц.

Щелкнула у ноги Павла пластиковая пятилитровка – в ней приносили воду цветы поливать. Цветы вперемежку с комьями земли и черепки разбитых горшков валялись на подоконнике.

Изнутри на бутылке осела ржавчина, вода застоялась и протухла. Павел набрал теплое в рот, сплюнул, облил голову себе и Семену. Тот замычал, повернулся. Павел бил его по щекам (не без радости), пока тот не открыл рот.

– Пить. – Семен все еще крепко прижимал куртку там, где жестянка, к животу.

Павел, отдуваясь, подтащил Семена к окну. Тот открыл глаза, засучил ногами.

– Давай, прыгай, потом я, – велел Павел.

Глиняный черепок впился Павлу в ладонь, запахло геранью.

* * *

Семен стоял у крыльца Зимней, огороженного красно-белой лентой. Тучи. Рассвело. Солнце не показалось. В небо от провалившейся крыши тянулся бурый дым. Пахло паленым проводом. Глаза чесались. Рядом застыл старец с воздетыми к небу руками. Он подносил ладони к лицу (вроде умывания), бормотал. Раздражал. Семен отошел дальше, за пазухой брякнули ордена и медали. Теперь он боялся открыть жестянку, из-за которой едва не помер.

Семен протрезвел. Во рту гниль, но голова ясная.

К крыльцу Зимней подтянулись погорельцы.

Данилов закричал: «В сторону, в сторону!» Эмчеэсники вынесли кого-то на носилках. Поставили рядом с Семеном, кто-то сказал: «Искусственное дыхание». Данилов только головой покачал. На носилках Ася. Очень тихая, бледная. Ася не дышит.

Не дышит, чтоб ее!

Вчера на своей днюхе Семен видел, как Ася стянула со стола чекушку – бутылка скользнула в карман ее куртки. Митрюхин уже клевал носом в тарелку, другие мужики курили, о чем-то спорили: ничего не заметили. Придерживая карман, Ася заторопилась.

– К нему бежишь, что ли?

– На службу.

– Ну да.

– Ты обещал с ним помириться, помнишь?

– Вроде дед Иван тут ошивался. Куда пропал, не видела? Выпить не с кем.

Пока разлил по новой, Ася исчезла. После пятилетней завязки ей, видать, хотелось укрыться.

Семен ждал. Пил. Наливал еще. К горлу подступала знакомая тошнота.

– Долго как она разговляется, – хмыкнул Семен и пихнул локтем Митрюхина, тот не среагировал.

Митрюхин хоть забыться может. Напиться до чертей у Семена не вышло даже после похорон отца. Вылакал тогда все, что смог раздобыть. И его просто вывернуло наизнанку, сутки лежал пластом. Тогда он точно знал, что это ацетальдегид, токсин в печени, вызывает рвоту, защищает желудок. Врачом хотел стать, и стал бы. Если бы…

Поднявшись, Семен оглядел свои стены, портреты отца и матери. Висят по отдельности. Так они и жили. Брать их с собой или пусть уж сносят Зимнюю с ними вместе? Неужели и правда – не будет Зимней? Споткнулся о батарею пустых бутылок возле лавки.

– Сволочи! – сказал бутылкам. – Нарочно вышвырну весь мусор вперемешку, пусть святоши сортируют. И правда, что ли, на службу ушла.

Митрюхин во сне зашлепал губами.

Послышались шаги по коридору, возня под дверью. Ну, наконец! Ася вернулась. Ясное дело, сама захлопнула, теперь не войдет никак. Ноги у Семена окрепли: подбежал к двери, распахнул – Ася стояла лицом к поленнице. Капюшон натянула, как от дождя. Вроде стала ниже ростом. У нее в руках что-то булькало и плескало.

– Ася, на поленницу-то зачем лить? Еще вспыхнет! А, да хрен с ней! Заходи!

Замерла.

– Не хочешь пить, не надо. Я тоже завяжу, за компанию, скажи только… Ася? Поедешь со мной в Сортавалу?

Обернулась.

– Ёлка? Ты?

Семен тряхнул головой, два лица, молодое и старое, Асино и Ёлкино, наложились друг на друга. Стали одним.

Ёлка рванула к выходу, не выпуская из рук бутылку. Семен за ней. С лестницы потянуло паленым.

Асю на носилках загрузили в газель, увезли. Семена с ней не пустили. Так и стоял, покачиваясь, не в силах бежать за машиной, не зная, куда теперь. Данилов подошел к старцу, уговаривал не дышать гарью, в его-то возрасте. Оба смотрели на третий этаж, на ряд выбитых окон в черных подпалинах, над которым не было больше крыши. Внутри, в потемках, мелькали белые лучи, эмчеэсники продолжали поиски.