Полвека любви

Отсрочки от призыва мне не дали. В военкомате предложили на выбор несколько военных училищ — от артиллерийского до топографического. Я отказался. Кадровая командирская служба меня не прельщала. Отслужу два года рядовым и вернусь в alma mater.

Если б я знал, что военная служба у меня затянется на долгие шестнадцать лет…

Неожиданности подстерегают нас чуть ли не за каждым углом. Такой неожиданностью было решение университетского начальства переселить студентов младших курсов из общежития на Добролюбова в общежитие на Охте. Это была крайне неприятная новость. Из общежития на Добролюбова до университета — минут пятнадцать ходьбы. А с Охты надо добираться трамваями, не меньше часа езды.

И тут Лида вспомнила о справке, имевшейся у нее с детских лет. Дело в том, что она родилась с двусторонним вывихом тазобедренных суставов. Ей было года три, когда отец выхлопотал направление в Берлин, в известную клинику Шарите, где вправляли суставы бескровно, то есть без операции. Мама повезла Лиду в Берлин, и там профессор Гохт, тогдашнее светило ортопедии, вправил ей оба сустава. Через год выяснилось, что правый сустав нуждается в повторном вправлении. На этот раз Лиду привезли в Москву, в ЦИТО, и тамошний ортопед, если не ошибаюсь, профессор Зильберштейн, вправил сустав вторично. Теперь все было в порядке: ходила Лида нормально, очень любила танцевать. (Боли в суставах начались значительно позже.) Но справка о перенесенных операциях неожиданно помогла: администрация направила Лиду, вместо Охты, в аспирантское общежитие — старинный двухэтажный флигель во дворе университета. Там, кроме аспирантов, жили и студенты-инвалиды. Лиду поселили в маленькую комнатку на первом этаже, где жила студентка-хромоножка Нина Афонина, приехавшая учиться откуда-то из Средней Азии. Это была удача!

Мне казалось, что Нина Афонина не очень довольна моими частыми приходами по вечерам. А я-то был недоволен тем, что она почти безвылазно сидит в комнате, вернее — лежит на своей койке. Теперь, когда оставались считанные дни до моего призыва, я — как бы точнее выразить — снова всей душой рванулся к Лиде. Совершенно нестерпима была мысль, что предстоящая разлука может напрочь оборвать наши отношения.

Лида, ты была мне нужна!

Из дневника Лиды:

  21 сентября 1940 г.

…Вечером, когда он пришел, то он сам завел разговор о том, что мы фактически еще не были с ним вдвоем ни разу, что мы еще ни о чем не поговорили и т. д.

Кроме того, он был очень влюблен, нежен, ловил каждый момент, когда Нина выходила и мы оставались одни. В общем, с этой минуты он изменился.

Да, все это хорошо, но мы с ним не выясняли вопроса о том, что же было до этого, чем объяснить предыдущую его холодность.

И вот сегодня, совершенно случайно, мы снова откровенно поговорили. Дело в том, что у меня было ужасное настроение, когда мы с ним вышли. Все это объясняется тем, что я страшно перегружена, что мне предстоит очень много работы на самое ближайшее время…

Я молчала, а Женя спрашивал, что со мною. Я долго не хотела, но потом при его помощи начала. Мне хотелось говорить, т. к. я чувствовала, что он все поймет, что он меня понимает… Он сказал, что вот зимою у него было такое странное настроение, что он все замечал, все мое недовольство. Я ему сказала, что считала, что он первый должен начать об этом говорить. Он подтвердил, что действительно, это он должен был сделать, но что он все откладывал и теперь рад, что мы тогда вообще не объяснились. Мы еще более подробно говорили о зиме. Я рассказала ему о своих сомнениях, борьбе, о Ване, Васе и др. О том даже сказала, что уже хотела все бросить и с досады начать с кем-нибудь бывать. Женя удивился, спросил, что даже если бы мне «тот» не нравился? Я подтвердила.

Он мне рассказал, что и у него тоже были возможности (Наденька Павлова…) и т. п.

Когда мы с ним расставались… он меня обнял и прежним голосом (прошлогодним) сказал те же слова, что и тогда, что он меня очень любит. Весь он был очень серьезный. Я его тоже очень люблю.

Как жаль, что нам уже так мало осталось быть вместе. А что будет в будущем — неизвестно.

Призыв проходил в Доме учителя — бывшем Юсуповском дворце на Мойке. В толпе новобранцев тащился я из зала в зал по богато инкрустированному паркету, помнившему державные шаги князей и легкую поступь красавицы княгини. Господи! Ведь именно здесь, в этом дворце, убили Распутина! Не сразу я вспомнил об этом, а когда вспомнил, то поежился от внезапного холодка. Холодок, впрочем, пробирал не столько от мысли о мрачном историческом событии, произошедшем здесь, сколько от того, что довольно долго мы в одних трусах ходили из кабинета в кабинет, от одного врача к другому. А во дворце было вовсе не жарко.

Всех, конечно, признали годными. И по этому счастливому случаю в одном из залов был дан концерт. Пожилая певица что-то пела, разными предметами жонглировал умелец, а юный брюнет с острым профилем, темпераментно подпрыгивая на табурете, сыграл на рояле Вторую рапсодию Листа. Здорово он играл. С того дня, где бы ни услышал эту рапсодию, ее бурный нарастающий рокот, я мгновенно переносился мысленно в Юсуповский дворец, в толпу призывников. Лист с князем Юсуповым провожали меня на военную службу.

Было велено 8 октября к девяти ноль-ноль явиться к военкомату.

— Начинается у нас новый этап, — с грустью сказала ты.

О, как хорошо я помню наш прощальный вечер 7 октября!

Когда я пришел, Нина Афонина лежала на своей койке, читала учебник и ела яблоко. Ей присылали из Средней Азии, кажется из Джалалабада, посылки с прекрасными, крупными, красно-желтыми яблоками. А у тебя в гостях была Мэри Фалкова, вы сидели на твоей койке, болтали и тоже грызли яблоки (Нина была добрая, всех угощала).

Мэри заторопилась уходить. Но перед уходом, не переставая разговаривать с Лидой, она передвинула столик ближе к Лидиной койке, а на столик перенесла с подоконника фанерный ящичек из-под джалалабадских яблок. Затем она нагромоздила на столике же две стопки книг, взяв их с Лидиной тумбочки. И таким образом перед койкой Лиды возникла, можно сказать, баррикада, за которой мы могли укрыться от Нины Афониной.

Лида тихо смеялась, а я от души поцеловал Мэри в щечку. Такая молодчина!

Мэри ушла, а мы с тобой, укрывшись за «баррикадой», принялись целоваться. Мы сидели на твоей койке, обнявшись, прижавшись друг к другу, и вполголоса разговаривали. Я вспомнил, что через три дня — одиннадцатого — твой день рождения. Ты сказала:

— Может, тебя завтра не отправят? У нас мальчишки после призыва месяц и даже больше ожидают отправки, ходят на лекции.

— Нет, — ответил я. — Наша команда отправляется завтра.

— А нельзя попросить, чтобы направили в какую-нибудь часть под Ленинградом? Вот же Мишка — сидит у своей зенитки где-то совсем близко. Ты бы смог хоть иногда приезжать в город.

— Я спрошу, — сказал я без особой уверенности. — Да, это было бы здорово…

Я целовал, целовал тебя. Шептал ласковые слова. Если б Нины не было в комнате, то не знаю, чем кончилось бы это наше предотъездное свидание. Мы оба были очень возбуждены. Время, отмеряемое лишь редкими гудками машин и звонками трамваев с набережной, текло за темным окном, прикрытым зеленой, в цветочках, ситцевой занавеской.

О, если б это было в человеческих силах — остановить время любви…

Вечер, исполненный радости и печали, истекал.

Пора мне было идти в свое общежитие, где, конечно, шла обычная перебранка между Максом и Гореловым, а Женька Белов сидел в любимой позе, уперев ноги в теплую печку, и листал альбом с репродукциями великих мастеров.

Ты пошла меня проводить. Мы шли, рука об руку, по Университетской набережной. Дул сильный ветер с дождем, вздувшаяся Нева тяжело ворочалась в гранитных берегах. Пахло дымом, осенью, а впереди была неизвестность. Мы еще не знали, какие испытания нас ожидают и какой бесконечно долгой окажется разлука.

Мы шли по безлюдной набережной, по стихающему на ночь Ленинграду. Шли по неуютному миру, которому не было никакого дела до того, что нас захлестывают любовь и нежность, обострившиеся в эти прощальные минуты.

— Ты только чаще пиши, — сказала ты. — Чаще пиши, слышишь?

Мы уговорились часто писать и — ежедневно перед сном, в одиннадцать, думать друг о друге, и наши мысли будут встречаться в эту минуту.

Мы дошли до Румянцевского сквера, до Академии художеств со стерегущими ее сфинксами — и повернули обратно. Я проводил тебя до входа в университетский двор. Последний, прощальный поцелуй…