Полвека любви

Но комета кометой, а болезни требовали лечения. Я стал названивать в Таллин, в Институт имени Сеппо. После многодневных тщетных попыток дозвонился наконец до хирурга Мытуса, услышал в трубке энергичный голос, с некоторым акцентом. Да, он может принять на консультацию — по средам.

Мы приехали в Таллин 22 апреля — чтобы с утра 23-го, в среду, попасть к этому хирургу. С помощью писателя-мариниста Ростислава Титова, члена Совета по морской художественной литературе, который возобновил свою деятельность во главе с новым председателем Тимуром Гайдаром (а я стал его заместителем, а впоследствии и председателем этого совета), — с помощью Титова мы устроились в гостинице «Палас», в центре города. Номер был просторный, с видом на Вышгород. Конечно, все удобства, телевизор, холодильник, который при работе рычал, сотрясался и даже немного разъезжал по комнате.

Утром отправились в Институт им. Сеппо. Доктор Мытус, рослый хмурый эстонец со взглядом исподлобья, посмотрел рентгеновские снимки, привезенные нами, и сказал: «Здесь ничего нельзя сделать». Потом велел Лиде лечь на тахту и проверил движения ног. «Левая еще немного подвижна», — сказал он и отправил Лиду в кабинет напротив — на рентген. Спустя полчаса посмотрел мокрый снимок, снова проверил подвижность левой ноги — и наконец последовало резюме:

— Ну, если вы очень хотите, то можно осенью сделать операцию. Надо, чтобы Минздрав СССР дал письмо в Минздрав Эстонии, тогда он запросит клинику, и при наличии мест… — Он кивнул, давая понять, что разговор окончен. И добавил на прощанье: — Три месяца на костылях.

Вокруг шпилей Нигулисте и Домской церкви кружили чайки. Мы поднялись в Вышгород по Люхике Ялг («короткой ноге»), а спустились по длинной — Пикк Ялг, и тут, в кафе того же названия, неторопливо пили кофе с вкуснейшими пирожными.

— У меня не идут из головы слова Мытуса «если вы очень хотите», — сказал я. — Что это значит? «Если вы дошли до крайности»?

— Я не считаю, что «до крайности», — сказала Лида. — Хоть и плохо, но все же я хожу.

— Не так уж плохо ты ходишь, малыш. Просто медленно.

— Я хожу плохо, и, конечно, было бы большое облегчение, если Мытус приведет в порядок левый сустав.

— Да, но все же рискованно. Стопроцентной гарантии при операциях не бывает.

— Не бывает. Но я бы решилась…

— Ты у меня храбрая.

— Просто он вызывает доверие. Видно, что Мытус хороший хирург.

— Как это — видно?

— Ну, такое впечатление.

— Ладно, еще есть время подумать. В Москве найдем хорошего артролога и посоветуемся. Титов говорил, что на Пярну-мантее прекрасный рыбный ресторан. Подают форель, запеченную в чем-то…

— В фольге.

— Да. Поедем туда?

— Поедем, папуля.

Из моего дневника:

  9 мая 1986 г.

День Победы. Наш великий праздник. Главный праздник моего поколения. Спасибо Провидению, давшему возможность вкусить прелесть мирной жизни в течение десятилетий. Не жалуюсь, не ропщу. Почему же смутно на душе? Ну, конечно, конечно, — Чернобыль. С каждым днем все больше осознаешь ужас происшедшего. Игры с ядром атома — погибельны для человечества… Мир был просто обречен на страсти вокруг атомного ядра. Расщепление одних ядер и синтез других, как видно, запрограммированы объективным ходом цивилизации и научно-технического прогресса. Недаром у многих мыслителей прошлых времен прогресс вызывал недоверие, отвращение даже. Что же делать? А ничего. Из поезда на ходу не выпрыгнешь. Если б только знать, куда едет этот безумный поезд…

А еще потому беспокойно, что очень разбухает мой роман. Я вижу его конец, но до него дойти не просто. Слишком много материала жизни он вбирает. Требует вобрать. Он мною управляет, а не я им…

18 мая холодным утром, под дождем, мы — группа московских писателей — вылетели в Краснодар. Там в аэропорту нас ожидал «рафик», на котором мы поехали в Новороссийск. Теплом и цветущими акациями встретил нас этот город. Утром следующего дня я открыл семинар маринистов Юга в актовом зале Новороссийского морского училища. (Над зданием протянулся огромный кумач: «Малая Земля — священная земля». Поразительно все же, что славу знаменитого десанта присвоил себе Брежнев. Теперь эти страсти были позади, но имя командира десантников Цезаря Куникова так и осталось заслоненным.)

У меня в группе было трое семинаристов: пожилой капитан 1 ранга в отставке из Киева и два капитана-новороссийца: один — дальнего плавания, второй — каботажного. Все трое — не без способностей, но их проза требовала не только редакторской правки, но и серьезной доработки.

Об одном из них надо рассказать особо — это человек незаурядный.

Анатолий Григорьевич Волков в детстве пережил немецкую оккупацию в Новороссийске. После войны пошел плавать матросом, окончил среднюю мореходку, выслужился в капитаны портофлота. Крутил ветряные каботажные рейсы, сумел вывести свое запущенное прежде судно в передовые, был награжден «Знаком почета». Вероятно, Волков бывал крут с командой, да и с портовым начальством не всегда ладил. Однажды ночью в 77-м году в окно его квартиры влетел большой камень. Волков выскочил на улицу — никого не видно. Он стал звать: выходи, дескать, не боюсь тебя! И тут выступил из тени некто с надвинутым на глаза капюшоном, одну руку держал под плащом. Волков, самбист, двинулся на него. Тот выдернул руку с самопалом и выстрелил в лицо Волкову свинцовой дробью. Произошло страшное: Волков ослеп. Спасти глаза не удалось. Не сумела и милиция найти мерзавца с самопалом. Волков не сдался, хотя удары судьбы продолжали обрушиваться на него. Через год ушла жена с полуторагодовалым сыном. Он остался совершенно один. Не сдался! Выучился читать по системе Брайля и печатать на машинке, начал писать рассказы из своей жизни. Появилась у него собака-поводырь с красным крестиком на ошейнике. Стала помогать ему добрая пожилая женщина, его бывшая учительница языка и литературы, потерявшая одного из своих четырех сыновей: «Толя мне теперь как сын»…

Трагическая и возвышенная история. Писал Волков неровно, с красивостями. Но один из его рассказов мы с Титовым решили рекомендовать в альманах «Океан». Я выразил свое уважение мужеству Анатолия Волкова, качеству его личности…

Из моего дневника:

  31 мая 1986

Вчера, в пятницу, ездили с Лидкой в поликлинику на диспансеризацию. Результаты невеселые. Блехман обнаружила у Лиды на левой груди фиброматозные узелки, сказала, что надо удалить… Дала направление в 40-ю больницу в онкохирургическое отделение, где раньше сама работала. В направлении написано: «Секторальная резекция». Много лет Берта Михайловна наблюдала у Лиды мастопатию на правой груди, и тут все в порядке, — и вдруг узелки на левой. Придется класть малыша в больницу…

16 июня 1986

Трудно писать. Трудно дышать. Не хочется жить.

У Лиды — самое страшное.

9-го я повез ее в 40-ю больницу, наконец поймал зав. онкохирургич. отделением Зеликовича… Велено было привезти Лиду в среду 11-го… Положили. Мы ни о чем не подозревали. 12-го делали анализы. 13-го палатный врач-хирург Пейгелис огорошил Лиду: с операцией придется подождать, начнем, наверно, с облучения. И добавил:. «Может быть, я ошибаюсь, но уверен: не ошибаюсь». Лидка позвонила, огорошила меня. В тот же день, в пятницу 13-го, Алик привез ее домой на выходные дни. В субботу я позвонил Берте Михайловне домой. Она всполошилась: почему облучение? Обещала переговорить с Пейгелисом. Вечером позвонила, говорит: кажется, Пейгелис прав…

В субботу мы с Лидкой пошли в лес, купались в пруду. Все было хорошо. И в воскресенье тоже. Утром она пришла ко мне. Моя любимая. Я сказал: «Ты самая лучшая. Нет никого заботливее и добрее тебя». Она прошептала: «Спасибо»…

…Сегодня отвез мою любимую в больницу. Б. М. пришла в 10. Я сидел ждал ее. Вернулся с операции Зеликович. Втроем — он, Пейгелис и Б. М. смотрели Лиду.

И вот — приговор, жестокий, незаслуженный…

…Я в ужасе. Приехал домой — пал на колени — молил Господа спасти мою любимую. Я не могу без нее жить.

Трудно, трудно мне писать о том, как внезапно переломилась наша жизнь. Читаю свои записи в дневнике — и снова переживаю то страшное время. Время на качелях: от отчаяния к надежде… от надежды к отчаянию…

По совету сведущих людей я забрал Лиду из 40-й больницы и 23 июня поместил ее в Радиологический институт (МНИРРИ) на Профсоюзной улице. Институт хороший, палаты двухместные, с санузлом. Опытные врачи осмотрели Лиду и избрали такую тактику: начать с химии, чтобы остановить процесс; потом «подберем» облучением, а там, возможно, дойдет и до операции. Заведующий химиотерапевтическим отделением Эдуард Кузьмич Возный, седоватый, в затемненных очках, с интеллигентной внешностью, вызывал полное доверие. У меня в дневнике записано 27 июня:

Был разговор с Возным. «Ну вот, — говорит, — начали химиотерапию. Через две недели подключим лучевую. Лечение долгое». Спрашиваю: «А до операции дойдет дело?» — «Да, может быть». Он заметил, как я встревожен, напряжен, стал говорить, что я должен держаться как следует… Сказал: «Она умрет не завтра, не через месяц и не через год. Есть случаи многолетние». Я взял себя в руки… Моя любимая, я не отпущу тебя…

Из записи 7 июля:

…Попросил Возного отпустить Лиду на субботу — до вечера воскресенья… И вот я привез малыша домой. Конечно, моя хлопотливая женушка развернула кипучую деятельность — готовку, стирку. Я помогал по мере сил. Время от времени укладывал ее отдохнуть. Но я видел, понимал: Лидке это надо, чтоб утвердить себя в своем обычном качестве, почувствовать себя дома, не больной, а хозяйкой. И я не препятствовал. Вечером пришли Каменковичи смотреть открытие спартакиады (то бишь «Игр доброй воли»). Зрелище было хоть куда, с выдумкой, феерическое. А я все посматривал на Лидуху, сидевшую в своем кресле (и занятую выделкой баклажанной икры — ведь она всегда что-нибудь делает, поглядывая на ТВ, — чаще шьет). Она перехватила мои взгляды, засмеялась и говорит: «Не верится, что я сижу на своем месте?»