Поляна, 2013 № 02 (4), май

Как я сразу этого не понял, болван! Она решила отомстить. И разработала для этого свой собственный план. Ради этого решила пожертвовать даже собой. Ради этого сблизилась с убийцей. Именно ей удалось достичь того, что не удалось нам — вывести Канцелярова из равновесия, заставить нервничать, подозревать, что, может быть, и над ним нависло проклятье, которое преследует каждого, кто пытается проникнуть в Тайное Братство Счастливцев, таковым по сути не являясь.

Последнее нехорошее письмо!

Именно она послала его Канцелярову.

Я услышал, как в пыльном окошке дребезжит надтреснутое стеклышко. Это письмо могло означать только одно. Это был приговор. Канцеляров был обречен. И его убийцей должна была стать именно она, моя любимая. Моя Елена Белозерова.

Как я мог допустить, чтобы моя любимая женщина совершила такой грех, стала убийцей, пусть даже такого ужасного человека, как Канцеляров, пусть даже из самого благородного чувства — чтобы отомстить за любимого?

Дребезжание стеклышка словно острой кромкой врезалось в мой мозг. Мне ли не знать, как коварен и опасен Канцеляров! Меня ужаснула мысль, что, скорее всего, он разгадал намерения Елены, играл с ней, и теперь она находится в смертельной опасности…

Ни она, ни Канцеляров не собирались на самолет. Елена была увлечена своей жаждой мести. Что же касается Канцелярова, то его-то меньше всего волновали энергетические поля и силовые линии. Переворот, который он намеревался совершить заключался вовсе не в прорыве в царство благодати. Он собирался убрать конкурентов-счастливцев, чтобы получить возможность строить новое Тайное Братство, в котором уже будет полновластным диктатором.

Я судорожно взглянул на наручные часы. Я безнадежно опоздал. Дребезжало вовсе не треснутое стекло в окошке. Это оттуда, из поднебесья доносился практически неслышимый гул взлетевшего аэробуса, который уже был в воздухе и взял курс на Святую Землю. Не нужно было быть провидцем, чтобы предсказать его неизбежную катастрофу.

Самолет упал, пересекая Черное море. Не было найдено ни одного тела. Но мир не рухнул. На то они и счастливцы. Для них, что Черное море, что малая Волга — все одно. Иллюзия. Поисковые команды напрасно искали хоть каких-нибудь фрагментов. В конце концов было решено, что все утонуло в Черном море, навечно засосано в его илистые и ядовито-смрадные сероводородные глубины.

В этот момент мне показалось, что у меня начались галлюцинации. От счастья подкосились ноги. В переулке показалась Елена Белозерова.

Она остановилась и достала мобильник. Поскольку теперь в переулке была абсолютная тишина, я отлично расслышал ее разговор с Канцеляровым. «Немедленно приезжай ко мне!» — сказала она. Затем она вытащила из сумочки смешной дамский пистолет и переложила его в карман пальто. После этого решительно направилась к двери фальшивого гастронома. Я сломя голову бросился за ней. Это был наш последний шанс, и я его не упустил.

— Елена! — прошептал я. Или, точнее, послал мысленный импульс. Она обернулась.

— Любимый!..

Наше бегство было сумасшедшим, но удачным.

Как и положено счастливцам, мы двигались по маршруту в точном соответствии с пресловутыми «энергетическими линиями», которые и привели нас в благословенные края, истинное братство счастливцев, царство любви и благодати, бесконечно удаленное от тех мест, той бедной стороны, где подвизался, сделал фантастическую карьеру, правит и еще долго будет править наш злой гений Канцеляров. Теперь уж, может быть, его называют вовсе не Канцеляровым, а как-нибудь еще.

И даже если мы доживем благополучно до глубокой старости, я не стану искушать судьбу и посылать ему ехидную открытку, чтобы сообщить о своем счастливом существовании. Самолюбие меня не дергает. Это по его части. Черт с ним, и Бог ему судья.

Татьяна Фетисова

Апрель

Пришел весёлый парень, В зубах цветок зажат, Заприте двери спален, Не спите, сторожа. Я не могу смириться, Я не могу терпеть, Разыгрываю в лицах Всё то, что буду петь. Подснежника прострелы Сквозь жёлтую траву И солнечные стрелы Нас держат на плаву. На удивленных лицах Не слёзы, а капель, И снится мне, все снится Смеющийся апрель.

Осень в Сухуми

Запретный плод скользит в ладонь, А время пахнет виноградом И водорослью, и не надо Бояться смуты городов. А мы топили в доме печи, Как порох, вспыхивал сушняк, Смешались луны, лампы, свечи, И солью в двери дул сквозняк. И снова осень, снова осень — Хурма, гранат и мандарин, И вновь дорог и ветра просит Ушедший было пилигрим.

Подражание Пастернаку (из цикла «Уроки литературы»)

Недвижный Днепр, ночной Подол, дрожат гаражи, И верный пёс от нас ушёл, не взлаял даже, И дыма запах, и рассвет, и дух полынный, И знак беды — нам места нет под небом стылым. Но май, росой отягощен, лицо подымет, И лакированным плющом он нас обнимет. В нём яблонь цвет, полно примет и птичье пенье, Ты возвращаешься ко мне сквозь мглу сирени.

Осень [1]

В тугой пучок связала стебли и травинки, А в них сквозили земляничные кровинки. Вода сверкнула сквозь стекло и грань стакана, Куда плеснули горстью холод из-под крана. И колокольцы, бубенцы и кастаньеты, И дух полыни, чабреца — из глуби лета. Пунцова лента горизонта на рассвете, Когда ещё не просыпались дети. Упругий звук — то волчий посвист — осень, Мы бересты и лапника в огонь подбросим. Я прислонюсь к тебе щекой, рукой, медвежьим ушком, Как знак того, что я навек тебе послушна. Всё так же… дует из угла… сквозняк, как прежде — Не улетевшие крыла былой надежды. А осень заморозки шлёт и белит мелом, Зеркальной грани поворот — …свеча горела… И начинает круговерть теперь и прежде Несостоявшаяся смерть в другой одежде. А мухи в сумерках летят и застят белым, А иней — множеством карат на листьях прелых. Замёрзших капель перезвон из чёрных дыр и Замерший свет не выйдет вон. Тоннели вырыв. И перемычки наведя в другую крайность, Из белой бездны выйду я, тебя касаясь.

1

Использованы реминисценции и цитаты из стихотворения Бориса Пастернака.

Вера Чайковская

Правда поэтов

Человек, конечно, накладывает отпечаток на профессию, которую он выбрал. Но и профессия неизгладима.

Андрей Андреевич Евгеньев познал опасность своей безобиднейшей профессии на собственной шкуре.

Он был искусствоведом, причем не современным art-критиком, что еще как-то сопрягается с «мужским родом», а историком искусства, что в наш век невольно ставит под сомнение «мужественность» субъекта. Разве «настоящие мужчины» станут заниматься столь неденежным и эфемерным делом?