Поляна, 2014 № 03 (9), август

Год 200…

Во двор въехал грузовик, и начали выгружаться новые жильцы.

Все как обычно: мебель, перекрики «…а где?..», фикусы-герани, холодильники-микроволновки-шкапчики, коробки-чемоданы-тюки и она…

— Гру… Груздева. Солнышко! СОЛ-НЫ-ШКО!!!

— Анька?… Анька!!! Цесарка!!!!!!!

— Значит, вернулась…

— Вернулась. Советский я человек, оказывается. Хотя и накрылась та клятая совдепия закономерным медным тазом — чтоб ее…

— А там… как? Тетя Тома… жива?

— Жива, слава клятой Торе… А твои?

— Мама — в прошлую зиму. Папа в 95-м. Хотел, наконец, лучший и самый честный репортаж сделать, четыре десятка лет хотел, наконец и случилось…

— Прости. И долей. А там-то… Да всяко там. Ты сча со стула упадешь — я ж майор в отставке.

— Ты? Майор?!

— А то!.. А исчо бизнесвумен. А исчо мать трех девчонок.

— Трех?!

— А то. А исчо дважды разведенка и доктор исторических наук. А… у тебя как?

— У меня… Да нормально. Училка я. Обычная училка в 202-ой, заквартальной. Но лучшая, однако… по округу. И тоже дважды разведенка. Своих детишек нет. И не будет.

В окошко постучали. Тихонько. Почти пошкрябали.

Располневшая Солнышко заливисто, по-когдатошнему засмеялась, подмигнула подтянутой и загорелой Цесарке и крикнула в форточку:

— Ну че? Приперся-таки?

— Кать, ну прости — а?.. Ну прости… Солнышко ты мое, — прогундел, туберкулезно закашлявшись и размазав худую, прошрамленную физиономию по задождливому стеклу, седой Огурцов. — Оооо!!!.. Какие люди в Голливуде!!! Цэ ж Цесарка, блин!!! Ша и стоп-кран! — я сча сгоняю.

— Заваливай уж давай… Я тебе сгоняю. Все у нас есть.

Валерия Шевченко

Любить не значит жалеть

Глава I Поговорим?

Мне очень холодно. Баба Тоня обещала принести шерстяное одеяло, чтобы я лучше спал. Она знает, как по ночам я хожу по коридорам в надежде согреться. «В надежде». Так Машка учит говорить. Только она со мной дружит. Остальные почему-то смеются и треплют меня за волосы. Чем они им нравятся, не понимаю?

Баба Тоня говорит, что я другой, и все время повторяет: «Бедный, бедный мой Каро». А чего это я бедный? У меня больше, чем у всех, конфет, и одет я не хуже. Только в каждый класс я хожу по два года, но Машка говорит, это хорошо, нечего мне делать в ее восьмом. То есть жаловаться не на что. Разве что в детский дом на Новый год приходил Дед Мороз, а в интернат почему-то — нет. Наверное, у него просто заканчиваются подарки и он уже не может нам их дарить и ему стыдно. Может, поэтому у него такие красные щеки? Как думаете? Мне очень интересно, что вы скажете.

Я люблю разговаривать. Но, кроме Машки и бабы Тони, со мной почему-то никто не любит говорить. Дурачком называют. А чем они лучше? Лешка из седьмого смеется всегда, а Мишка и того лучше — на пол падает. Странные они… А Машка… Машка хорошая. Только плачет часто. Ну и пусть плачет, слезы ведь тоже хотят гулять, нельзя их держать в себе. Я тоже плачу, когда с мамой разговариваю. Встречаемся каждый день, в пять вечера на небе. Баба Тоня рассказала мне: моя мама там и ей хорошо. Вокруг нее ангелы. Они не дают ей болеть. Я рад, что мама там. Начинается зима, и она обязательно бы простудилась. Сегодня, когда я залез на высокую лестницу к маме, она зачем-то кинула в меня снегом. Завтра обязательно расскажу об этом Машке. Она тоже любит мою маму. Иногда мы забираемся на лестницу вместе. А после она говорит, что ей меня очень жалко. Что значит жалко? Мне на улице собак жалко. Зачем люди дают им свободу и отпускают навсегда? Потом они переворачивают наш зеленый бак, который дядя Матвей каждое утро ставит на место. Но я же не собака, а человек. Или вот бабушку жалко, которая каждое утро проходит мимо нашего забора с сеткой, в которой буханка хлеба и молоко. А ведь она, наверное, хочет и конфет… Я решил, что когда соберу целый пакет их, то подарю ей.

Этих всех жалко, собак и бабушку. Меня же зачем жалеть? Я много раз просил Машку меня не жалеть; она обижалась, краснела и убегала. Баба Тоня как-то увидела ее бегущей по коридору всю в слезах и спросила, за что я ее обидел.

— Всего лишь велел, — говорю, — не жалеть меня.

— Глупый, так ведь она любит тебя.

— Любит?

— Жалеть значит любить.

Я долго думал над словами бабы Тони. Выходит, если я люблю маму, значит мне ее жалко? Но моя мама счастливая. За что ее жалеть? Кажется, я никогда не смогу это понять. Любит ведь кошка своего котенка, которого везде за собой носит и которая отдаст ему последний кусок, хоть и сама хочет есть? Мама меня любит. Потому что носила меня, кормила, пока я не родился. А это что за любовь такая — жалость?

После свидания с мамой я всегда иду играть на баяне. У нас есть специальный музыкальный кружок, но на баян почему-то хожу я один. Наверное, все просто не понимают, как вслепую можно играть левой рукой. Ты не можешь видеть кнопки, не можешь чувствовать. Их можно лишь услышать. У меня пока плохо получается. Никак не могу понять, как можно играть двумя руками на разных клавиатурах.

— Каро, ты с кем говоришь?

— Дядя Матвей, не мешайте, видите, я разговариваю?

— Да с кем же ты говоришь, чудной? Здесь же нет никого. Только окна.

— И что? Зато они всегда меня слушают.

Странный старик. Каждую ночь ходит по коридорам, бубня себе что-то под нос. Поговаривают, он живет совсем один. У него взрослая дочь, но она бросила его и уехала в другой город. С тех пор дядя Матвей всем говорит, что у него нет детей. Но я уверен, что в нем осталась память о дочери… Наверное, устали слушать меня. Да? У вас вот еще сколько дел: успеть замерзнуть и растопить снег, принять с утра в гости солнце, а к этому надо приготовиться. Спокойной ночи!

Глава II Мама

— Почему ты плачешь?

— Жалею тебя.

— Любишь, значит?

…

Сегодня я больше не видел Машку. Она снова убежала. Зато баба Тоня принесла одеяло, и я могу не волноваться, что снова встречусь с холодом. Он мне не нравится. Каждую ночь он садится рядом со мной на кровать и молчит. А я хочу с ним поговорить. Но то ли он злится, то ли сам по себе такой, мне становится холодней и холодней. Я убегаю. Быть может, мы не подружимся никогда. Жаль… А сейчас мне нужно к маме. Но забираться на лестницу становится все тяжелее. Я не надеваю рукавиц, ведь мой путь должен быть нелегким, — так баба Тоня говорит. И я терплю; с болью отрываю примерзшие пальцы. Но я рад. Мама будет улыбаться. Вы бы только видели, как она улыбается. Из облаков она рисует свою улыбку, такую, что даже собаки так не улыбаются. Видели, как они улыбаются? Я всегда плачу, когда вижу. Кажется, они хотят заплакать, но сдерживают слезы, оттого и улыбка.

— Здравствуй, мама. Вот, я пришел. У меня все в порядке. Сегодня давали манную кашу, я всю съел. А на обед осилил только второе. Ты же знаешь, я не люблю суп… Ну, не ругайся: завтра обязательно его съем… Как твои дела? Тебе не холодно? Одевайся теплее, мам. Ты говори, если тебе что-то надо. Я принесу. Хочешь конфетку? Сейчас. Я положу ее как всегда под лестницу… Я не болею. Баба Тоня принесла мне одеяло, так что не переживай за меня. Отдыхай, а я завтра приду.

Как только я спустился, увидел собаку, сидевшую около забора. Она вся тряслась. Ей было холодно. Она посмотрела на меня — и тут же отвернулась. В ее морде была гордость: это когда глаза высоко подняты и нос кверху. Прости, мама… Как думаете, она не обиделась, что я отдал конфету собаке? Нет?