Поляна

– Что это ты, дед, все врешь? Право, ей-богу, тошно слушать! Старый ты человек, а все врешь!

На лице солдата выступили одновременно изумление, негодование и жалость.

– Нет, ты постой, ты не тоскуй, парень, - ухмыльнулся дед.
– Ведь сказано в Писании, что человек от земли произошел?

– Ну?

– А душу-то ему бог от себя вдунул?

– Ну?

– Ну вот, ты и замечай, - заранее торжествуя, замигал бровями старик. Умер человек, я, примерно, - и ведь земля в землю, ведь это земля все? ковырнул он себя по груди коричневым пальцем.

– Ну?
– согласился солдат.

– Ну и выходит, земля в землю, а душа предстанет перед судищем... душа-то, понимаешь? Душу, значит, и будут судить, а ведь она - божья? Разве я ее сам такую на базаре купил? Ее бог вдунул, - чего ж ее судить? А тело-то суди не суди, оно все - земля, землей и будет... Выходит, что и судить-то некого, понял? Так я говорю?..

– Врешь ты все!
– мрачно процедил сквозь зубы солдат, и лицо его вдруг стало темным и злым.

– Чем же врешь-то?
– серьезно спросил дед.

– Тем врешь!.. Молокан ты, должно?
– исподлобья взглянул солдат.

– Молокан? Какой молокан?
– засмеялся дед.

– Такой, какие бывают... У нас в Тамбовской губернии вас, таких-то, много, чертей... Молоко в пост лопают...

– Что ж ты ругаешься?
– миролюбиво протянул дед.

– И про бабу тоже... То да се... лясы точишь... Знаем мы вас, чертей!.. Снохач!

Солдат поднялся с земли и стал перед дедом круглый и крепкий, с остеклелыми глазами.

– Глуп же ты, как я посмотрю, не приведи господи!
– искренне удивился дед и поднял густые брови.

– Снохач и есть!.. Что прикидываешься дохлым бараном? Хочешь, по морде садану?
– наступал солдат.

Красные руки его сжались в кулаки и остеклелые глаза тупо уперлись в деда.

– Да отстань ты, ради Христа! Иди откуда пришел!
– боязливо заговорил поднявшийся дед.
– Иди, не замай!.. Если драться пришел, так бы и говорил сперва: я б тебя на село проводил... А со мной-то чего ж тебе драться? Иди, не замай!

Солдат не ответил. Бутылкой, быстро поднятой с земли, он размахнулся и бросил в деда, но не попал: дед присел на колено, и бутылка пролетела мимо. Короткими, захлебывающимися зигзагами она покатилась по невысокой траве и кочкам, сверкающая и звонкая. Солдат выругался, махнул рукой и повернул к городу. Скоро его мундир зачернел около опушки, рядом с яркими пятнами стада, потом неровно замелькал, точно мигая и прячась, и скрылся в кустах.

– Какой?!.
– первым опомнился Санька, вопросительно взглянув на деда.

– Дурак, и больше ничего!
– глухо ответил дед.
– Налил зеньки-то!.. Тоже драться лезет... Кабы скостить с плеч лет десять, я бы те показал снохача! Так бы тебя взмылил, лучше ротного! Тоже, крупа тамбовская, - "у нас, у нас"... Носа высморкать путем не умеет, а туда же - "мо-ло-кан"!.. Выбили мозги-то на службе...

От воркотни старика Саньке вдруг стало скучно.

– Дед, я пойду бутылку подыму, - перебил он и, не дожидаясь, что скажет дед, запрыгал на одной ножке за бутылкой.

Подняв бутылку, Санька потянул в себя через горлышко несколько капель оставшейся в ней водки, сплюнул и, превратив бутылку в свисток, пошел к опушке.

В кустах бересклета он увидел ежа и притаился. Пухлый, на тонких ножках еж проворно шнырял между пучками зеленой травы и розовых хохлаток и острым треугольным носом разрывал кучи сухих листьев.

Задерживая дыхание, Санька придвинулся к нему на шаг, на два; но еж заметил: он фыркнул, спустил башлычком на нос щетину головы и поджал хвост и ноги.

Санька долго возился над ним, опрокидывая его навзничь, бил кнутовищем по чуть видневшимся голым лапкам, - еж только больше щетинился и круглился.

А на сухой кленовой ветке, высоко, на самой верхушке, плескал в воздух сильными, горячими коленами серый дрозд, плескал торопливо, точно кто-то вот-вот перебьет его и не даст докончить.

На тоненьких ветках внизу качались миловидные, бойкие синицы и ежеминутно презрительно приговаривали: "Трень-брень, трень-брень!", да где-то в глубине леса пестрый дятел так недовольно стучал носом, точно трещало надломленное дерево.

– А куды, штоб ты сдохла!
– заметил вдруг около себя большую черную корову Санька и, ожесточенно хлеща кнутом, погнал ее на поляну.

Коровы, сбившись в кучку на низине, жевали и лениво обмахивались хвостами.

На сетчато-прозрачное синее небо тихонько всползали откуда-то из-за горизонта маленькие робкие облака.

Так как небо было широкое и светлое, а облака серенькие и мелкие, то их лица расплывались в стыдливую улыбку, их очертания дрожали и млели, и все они спешили растаять и раствориться в воздухе.

На поляну от них падали беглые, такие же, как они, тающие тени.

Дед и Санька доедали у потухающего костра печеную картошку.

– А бог большой?
– спросил вдруг Санька.

– А то нет, - немного помолчав, ответил дед.

– До неба?

– И за небо будет, - сурово ответил дед.

– Ого!.. Большой!..

Санька поднял кверху голову и долго смотрел, как в сетчатой синеве таяли серые облака.

– А Страшный суд это какой?
– вдруг вспомнил Санька.

– Какой Страшный суд?
– не понял дед.

– Да вон в церкви икона-то, на стенке...
– напомнил Санька.

Икона была большая, темная. Она была вделана в стену притвора. На ней представлено было много голых людей, много белокрылых ангелов и много злых духов. Ангелы были выше, злые духи - ниже. Оттого что к ней усердно прикладывался народ, - хвосты и копытца замаслились и слились в общие грязные пятна.

– Страшный суд - это будет такой... при конце света, - ответил дед.

– При каком конце?

– При таком... Свет кончится, и Страшный суд будет.

Санька недоверчиво посмотрел на деда.

– Как кончится?

– Как, как!.. Кончится, и все!
– осерчал дед.
– Как вон лапоть истаскаешь да бросишь.

– Лапоть ворона на гнездо утащит, - позаботился о дальнейшей судьбе его Санька.

– Ну да, утащит... Хорошо, как поднимет, - поправил дед и, помолчав, добавил: - От лаптя хоть лыко останется, а тогда все под итог... ничего не будет!

– Не бу-дет!
– недоверчиво протянул Санька.

– Ну да, не будет: сгорит!
– строго посмотрел на него дед.