Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

...-- Далеко не увезли, -- прошептал Сойферт, руки его затряслись.
– За стеной, рядышком..

– - Как смели на это пойти?!
– - вырвалось у меня. Мне невольно вспомнились мои московские друзья. Мудрый, похожий на морщинистого ребенка Александр Бек, шептавший: "Гриша, я их боюсь! Я их смертельно боюсь!.."

– - Кто мог это сделать, Лева?

– - Хо! Пилипенко и не такое придумывал... А за что его держат? Лечат в санаториях ЦК? За голубые глаза?

Мы вышли с Сойфертом на топкую улицу, приблизились к высокому бревенчатому забору, которым некогда обносили старорусские города от татар. Он был сырым, в плесени, как почти все на берегу ледяного моря в эти августовские

осенние дни.

Забор перегораживал улицу, превращая ее в тупик. Он был коротким, но недвусмысленным. Сверху козырек, колючая проволока. Почему-то у ворот не полагались на одну электронику.

У маленькой дверцы стояла очередь с узелками, чемоданчиками. Дверца была с глазком.

Лева Сойферт молитвенно воздел руки и сказал каким-то хрипящим шепотом:

– - Вот моя Стена плача! Куда я могу уехать от Стены плача?!

Вернуться наверх!

БАШКИРСКИЙ МЕД

Зайцы делятся на социалистов и капиталистов. Это я узнал от грустного семнадцатилетнего башкира по имени Салават, когда мы с ним месили апрельскую грязь в Гузове, забытой Богом деревне на севере Башкирии. Сырой чернозем, перемешанный со снегом, облеплял сапоги до колен, я придерживал огромные одолженные мне Салаватом сапоги за голенища, чтобы не увязли, торопясь через поле мороженой картошки. Прямо из-под моих ног выскочил обшарпанный заяц-беляк и запетлял к сосняку. Салават улыбнулся ему и сказал добродушно:

– - Шоциалист!

У Салавата были выбиты в драке все передние зубы, рассечена оттопыренная губа. Он шепелявил так что поначалу его нельзя было слушать без улыбки. Казалось, говорит трехлетний. Однако ощущение это проходило быстро.

Беляк -- зайц лесной, объяснил он, заметив мою улыбку. Когда рождаются зайчатки, мать их бросает, теряет. Они разбредаются, и любая самка, учуявшая по запаху зайчонка, подбегает и кормит. Коллективисты. Беляки. Коммуной живут...

– - Фри лав на англиш, -- заключил он свой рассказик.
– - Ш-швободная любовь, по-нашему.

Я остановился посередине поля в нетерпении, чтобы тут же выяснить все и про зайца-капиталиста. Капиталист, оказывается, заяц-русак. Он живет в степи. Южнее. Степь -- место открытое. Спрятаться негде, любая ямка -сокровище. Если самка находит углубление, она там утверждается с зайчатами, никого не пускает. Мой дом -- моя крепость.

– - Империализм, как пошледняя штадия капитализма!
– - солидно сказал Салават, и узкое лицо его засветилось -- в первый раз за все время нашего недолгого знакомства...

Я люблю натуралистов. Они -- моя слабость. Человеку, которому заяц-беляк друг и брат, который издали отличает посвист пеночки и улыбается ему, как голосу родного, такому человеку я готов довериться почти безоглядно. Если же ему, в его семнадцать лет, не терпится, как Ламарку, по-своему сгруппировать природу, я готов слушать его, даже коченея от северного ветра.

Но Салават не останавливается, не ждет меня. Только на мгновение приседает у глубоко вдавленных лосиных следов и тут же спешит дальше.

Он лишь три месяца назад стал зоотехником; тут, в родном селе, его первая должность, которую он, по выражению его деда, "сполняет бегом..."

Я вспомнил о своем сыне и подумал: какой радостью был для учителей Салават. Нацеленный с детства...

– - Ош-шибка ваша!
– - бросил Салават на бегу, едва я заикнулся об этом.
– - Я был страш-шенным хулиганом. Извергом. Чешное шлово!..

Моя улыбка заставила его задержаться.

– - Не верите? Учительша географии была. Из города Златоуста. Задала мне на дом задание. Опиши природу! Как видишь, говорит, так и пиши. Две недели нудила... Природу писать -- это ж как на икону плевать... Не буду, уперся. Она меня за дверь... Ух, тогда я наворотил. "Сквозь

красноватые листья клена платановидного просвечивали странные разноцветные плоды бересклета бородавчатого..." Дальше -- больше! "Упираясь могучими корнями в землю, стоял нетопырь-карлик..." А нетопырь-карлик -- летучая мышь... Она читала, верите, прослезилась. И класс прослезился. До того прослезились, гады, что перестали не ее занятия ходить. Верите, как вспомню сейчас, жаром обдает. Учительша всю жизнь у домны прожила, откуда ей знать. Страшенный был хулиган!..

Он снова помчал вперед, и вдруг замер на мгновенье, услышав вопль. Так вопят мартовские коты. Только донесся вопль откуда-то сверху. Да и март прошел...

– - Сарыч!..
– - Салават взглянул на большую встрепанную птицу, парившую над лесом.
– - Вон!.. Канючит по-кошачьи... Потому по-местному -- канюн. Видите, клюв какой? Ш мой нос. Не клюв -- паяльник... Хищник!..

В голосе Салавата не было прежнего оживления: мы дошли до цели...

А целью нашей был коровник на краю поля. Салават открывает половинку дощатых ворот на скрипящих петлях, и перед нами, в сырой земляной темени, вырастает зрелище, которое можно увидеть разве во сне...

Корова, вернее, то, что осталось от нее: скелет, обтянутый буро-белой кожей с язвой, обработанной чем-то вроде зеленки, стоит на ногах-палках, подвешенная, чтоб она не рухнула, на бельевых веревках...

Глаза привыкают ко мраку: подобное видение и в соседнем стойле, и в другом конце коровника. Остальные стойла пусты... Едкий запах лежалого навоза не доставляет мне радости, но я уже не могу выйти, продвигаюсь внутрь сарая, а Салават останавливается и, достав из кармана ватника домашнюю лепешку из картофеля, дает вздрогнувшей корове. Она жует как-то не по-коровьи быстро, а он гладит и гладит костлявые бока, шепча ей что-то по-башкирски. таким тоном шепчут любимой...

– - Вошемьшот было!
– - вдруг кричит Салават.
– - Приехал, еще дышали... Продал корма Шингарей! У, Шояк!
– - Он еще что-то кричит по-башкирски.

Я уже знаю, что "Шояк" по-башкирски -- лжец. Но еще ничего не понимаю в том, что произошло. Эпидемия, что ли, была?.. Как это можно -- продали корма? Пропили, что ли?

– - Коровий лагерь!
– - Рассеченная губа Салавата дрожит.
– - Штрогий режим!.. Не дотянули до травы. Все корки собирал, огрызки, кору варил, ботву, картошку из-под снега рыли -- не дотянули...

Мы бредем назад, по скрипящей, перемешанной с талым снегом грязи; мне не терпится взглянуть на председателя колхоза Шингареева.

– - Он что, пьяница?
– - спрашиваю у Салавата.

– - Шояк -- Шингарей? Ой, нет! Башкир много не пьет. Русский много пьет. Он трезвый убил. Трезвый! Его хотели снять, но...

Это я уже знаю. И не только я. Ведь я "брошен на пожар". Да что там -на пожар! Почти бунт... Собственно, дойди Гузово до бунта, прислали б не меня... Тут -- бунт на коленях. Крик души. Он лежал во внутреннем кармане моего пиджака в виде многостраничного страшного письма, написанного цветным карандашом: другого, видно, не было.

Три дня назад мне позвонили из газеты "Советская Россия", попросили заехать и показали это письмо, в котором и про голод, начавшийся в деревне, и про "коровий лагерь" упомянуто вскользь. А три четверти письма кричало, взывало к совести человечества -- большими детскими буквами, решительно не признавая женского рода:

"Весь природа опустошал. Вот пример: тетерка, глухарь, рябчик на рынке нарасхват, коли весь коров помирал. Приказ: колхознику стрелять ястреб, лунь и другой хищник, который тетерку клюет! А ястреб, лунь -- это же санитар, клюет больных, слабых.

Поделиться с друзьями: