Полынь-трава

Душным, октябрьским днем, когда влажный воздух приклеивал к телу рубашку и вызывал одно-единственное желание — в тень, в прохладу, на покой, Юрий Николаевич ступил на раскаленную палубу парохода, державшего путь через Манилу и Гонолулу в Ванкувер. Это было долгое, трудное, рождавшее горькие воспоминания путешествие — десять тысяч миль по океану и морям и еще более трех тысяч верст по железной дороге через Канаду в Монреаль, но все тяготы, все волнения словно сняло рукой, когда Чиник увидел на вокзале сестру и Павла Александровича Болдина.

ГЛАВА II

Детство Павла Болдина прошло на берегах негромкой и несуетливой реки Тверцы, в светлом городе Торжке с златоглавыми церквами на каждом из холмов.

Павлуша на всю жизнь запомнил весенние запахи и шумы, когда скованная ледовым оцепенением река пробуждалась к движению, к жизни, к солнцу и начинался апрельский ледоход. Веселилось сердце, наполнялось таинственными надеждами и, как все сущее кругом, пробуждалось тоже. Александр Осипович Болдин, мелкопоместный дворянин, старался привить сыну любовь к этой реке, к этому краю, где вот уже шесть поколений жил, то возвышавшийся медленно и трудно, то скудевший — куда быстрее — некогда славный род.

Среди семейных реликвий была одна особенно дорогая. Далекий предок Болдина Иван получил «шесть рублев серебром» из рук Петра Первого за отличие под Нарвой; пять рублей переслал с надежным человеком жене, а рубль сохранил на память, заказал для него перламутровую коробку с бархатной подушечкой и завещал сберечь петровскую награду.

Павлуша рос без братьев и сестер и, как это часто бывает, стал средоточием и непомерной отцовской любви и непомерных надежд.

Отец, своенравный и честолюбивый отставной лейб-гвардии поручик, женившийся на прельстительной, но безродной учительнице из-под Тамбова, лишился родительского благословения и долгие годы прожил в Закаспии. И только перед кончиной своей дед Павлуши призвал сына, простил и благословил как продолжателя болдинского рода и оставил все, что имел: триста десятин, дом о двух этажах и двенадцати комнатах, конюшню и две тысячи рублей, вложенных в ценные бумаги.

Павлуша хорошо помнил первую и последнюю встречу с дедом, помнил, как тот подозвал его к себе, как дотронулся до волос слабой и почему-то шершавой рукой, из последних сил перекрестил и прошептал:

Не посрами род Болдиных… ты один мужчина в роду… На тебя работали предки… Много предков… Не посрами их. И себя…

Вскоре после кончины Болдина-старшего Александр Осипович вышел в отставку, переехал с женой и сыном в родные края и здесь проявил такие инженерные и агрономические способности, что хозяйство стремительно пошло в гору.

Быстро взрослевший Павлик был в деда — не только красивыми светло-серыми глазами (когда-то на такие глаза Петр Первый учредил налог по 80 алтын, в четыре раза больше, чем на глаза черные), носом с едва заметной горбинкой, резким подбородком, но главное — характером, неуступчивым и самостоятельным. Он все чаще брал верх в играх не только над одногодками. Сердце матери счастливо таяло, когда она видела, какие взоры бросают на Павлика барышни.

Однажды мартовским днем 1894 года во время лыжной прогулки Павлик услышал издалека, со стороны Тверцы, надрывный, чуть не на весь мир бабий крик:

— Спасите, люди добрые, спасите! Горе мне, горюшко-о-о! Спасите!

Бросился что было сил на крик и увидел незнакомую бабку, бессильно заламывавшую руки:

— Там, там, ой умру! Спасите, спасите его!

— Бабка, кто там?

— Лед, лед провалился. А там Юра… на санках.

Бабка заголосила снова, вздымая руки к небу и беспомощно оглядывая берег. Кругом, кроме Павлика, не было никого. Он бросился к полынье и, уже приближаясь к ней, услышал:

— С горки съехал, с горки — и прямо под лед. Горе мне, что будет, что будет-то?

Павлик скинул лыжи, подложил их под себя, пополз на животе, увидел санки, зацепившиеся за лед, и детскую руку в варежке, сжимавшую полозья. Самого мальчишки не было видно.

— Раз держится, значит, жив. Спокойно, спокойно, — сказал себе Павлик. Но вдруг разум, хладнокровие изменили ему. Спеша ухватить ручку — не задохнулся бы малыш, — он встал на ноги и услышал противный, запавший в память на всю жизнь треск лопавшегося льда. Ухватился за лыжу, та покорно сползла под лед вместе с ним. Сорвав зубами перчатку, уперся ладонями в предательски податливую льдину, стараясь подмять ее под живот, и все это время думал не о себе, о мальчишке, который, наверное, уже не дышит. Тот так и не показывался на поверхности. Вдруг Павлик увидел расхристанного мужика в тулупе, косолапо бежавшего на помощь, исступленно закричал:

— Стой! Не ходи, провалишься!

Мужик в нерешительности остановился. Павлик крикнул ему:

— Обломай большую ветку! Быстро! — А сам, выбравшись на льдину, пополз к санкам, чувствуя, как прогибается под ним лед.

И когда снова обломался лед, Павел начал медленно и беспомощно опускаться в воду все глубже и глубже, подумал: «Конец, не выползти, не уйти. Отца, отца жаль…» Мысль об отце перебила все другие мысли — и о мальчишке, который здесь рядом подо льдом и которого уже не спасти, и о матери, и о себе. Он любил отца нежной любовью взрослевшего сына и старался представить на одну только секунду, что станет с отцом, когда он узнает, что произошло на Тверце, что сделала с его сыном тихая, спокойная и любимая Тверца.

— Мы счас, мы мигом, — успокаивал мужик, долго и безуспешно ломавший дерево.

Силы оставляли Павлика, но тут он почувствовал под ногами твердь. Почему здесь так мелко? Вода доходила ему до плеч. Разламывая окоченевшей грудью острые края льдины, он сделал шаг, второй к санкам, весь во власти окрыляющего чувства: «Спасен, спасен. Теперь все будет хорошо»… Дотронулся до детской ручки, в смертельной исступленности сжимавшей тонкие полозья санок, и вытащил из-подо льда мальчишку лет восьми, приподнял его и начал дышать в лицо, стараясь отогреть.

Теперь он боялся сделать еще один шаг. А с берега, на раздобытой неведомо где лестнице, брошенной на лед, полз к нему длинный и плечистый мужчина лет тридцати пяти в цветастом халате. С противоположного берега, до которого было ближе, Павлику бросили веревку.

Потом долго не могли оторвать ручку спасенного мальчишки от саночных полозьев. Малыш медленно приходил в себя, поднимал и опускал голову, будто силясь вспомнить, что с ним произошло, где он. А рука продолжала сжимать полозья.

— Юрка, — говорил мужчина в цветастом персидском халате, — это я, твой папа, слышишь, я твой папа! — Голос его пресекался. — Все в порядке, понимаешь, все в порядке!

И когда Юра кивнул головой, как бы подтверждая, что все действительно в порядке, его отец бросился вдогонку за Павликом, обнял, поцеловал в губы и прохрипел только одно:

— Чей сын, откуда? — И, услышав: «Болдин», — выдохнул: — Не забуду, Болдин, не забуду до конца жизни. Храни тебя бог!

Сам того не ведая, четырнадцатилетний Павлик положил конец многолетней вражде между родами Болдиных и Чиников. Полвека назад один из Болдиных — двоюродный дед Павлика — стрелялся на дуэли с дедом Юры Чиника из-за пьяной ссоры за карточным столом. Предок Чиников был ранен в плечо, предок же Болдиных, прикрыв сердце пистолетом, получил рикошет в щеку… Оба дуэлянта были тайно рады такому исходу поединка, однако амбициозность помешала им заключить мир… Так и оставались в неприятелях Чиники и Болдины до того самого часа, когда был спасен восьмилетний Юра. Как это нередко случается после долгого взаимного отчуждения, быстро сблизились соседи, и потекла их жизнь в сердечном согласии. А когда повзрослел Павел, все поняли, что это для него росла в семье Чиников дочь Ксения.