Поменяй воду цветам

– Я был маляром. Художником. Не таким, как Пикассо. Красил стены. Потом жена оставила меня с тремя малышами… а еще я лишился работы. Из-за экономического спада. В 1982-м город нанял меня на должность могильщика.

– Сколько лет было детям? – спрашивает отец Седрик.

– Не так чтобы много. Старшим – семь и пять, меньшему – шесть месяцев. Я воспитывал их сам. Потом у меня появилась девушка… Я родился недалеко отсюда, в одном из домов, что стоят рядом с твоей церковью. В те времена акушерок звали, когда пациенткам приходил срок рожать. А ты где родился, господин кюре?

– В Бретани.

– Там вечно идет дождь.

– Может, и так, но детки все равно появляются на свет. Мой отец был военным, и мы скоро переехали. Его то и дело переводили.

– Значит, военный заделал кюре… Гм, гм, редкий случай.

Смех отца Седрика отражается от стен. Элвис все мурлычет и мурлычет. Он дни напролет поет песни о любви, но сам, насколько мне известно, романов никогда не заводил.

Ноно зовет: «Виолетта! Оставь своих кукол, кто-то стучит!»

Я бросаю тряпку на лестницу и иду открывать посетителю, который наверняка ищет могилу.

На пороге стоит комиссар. Он впервые пришел со стороны улицы. Без урны. Прическа со времени нашей последней встречи не стала аккуратнее. От него все так же пахнет корицей и ванилью. Глаза блестят, как будто он плакал, но дело наверняка в усталости. Он застенчиво улыбается. Элвис закрывает окно, и скрип рамы заглушает мое ответное приветствие.

Комиссар замечает сидящих за столом Ноно и отца Седрика. Он спрашивает: «Я помешал? Могу зайти позже…» Я отвечаю: «Не стоит, через два часа у нас похороны, и я буду занята».

Он кивает и входит. Здоровается за руку с Ноно, Элвисом и священником.

– Знакомьтесь, – говорю я, – это Норбер и Элвис, мои коллеги, и наш кюре Седрик Дюрас.

Полицейский представляется, и я впервые слышу его имя и фамилию: Жюльен Сёль. Трое моих приближенных встают, и Ноно кричит: «До скорого, Виолетта!»

Я называю себя: «Меня зовут Виолетта. Виолетта Туссен».

– Я знаю… – отвечает комиссар.

– Но как?..

– Сначала я думал, что Туссен – прозвище. Шутка.

– Шутка?

– Согласитесь, Туссен – нетривиальная фамилия для смотрительницы кладбища.

– Вообще-то, моя фамилия – Трене. Я – Виолетта Трене.

– Трене идет вам больше.

– Туссен… Это была фамилия моего мужа.

– Почему «была»?

– Он исчез. Просто взял и испарился. Ну, не как джинн, конечно. Просто одна из его отлучек затянулась.

– Мне это известно.

– Откуда?

– У мадам Бреан не только красные ставни на окнах, но и длинный язык.

Я иду мыть руки. Выдавливаю на ладони несколько капель жидкого мыла с запахом розы. У меня все пахнет пудровой розой: свечи, духи, белье, чай, бисквиты, которые я люблю макать в кофе. Вытерев руки, я мажу их кремом с ароматом роз. Я много вожусь в земле, ухаживаю за цветами, так что приходится защищать пальцы. Ногти я перестала грызть тысячу лет назад, и руки у меня теперь красивые.

Жюльен Сёль оглядывает белые стены, вид у него озадаченный. Элиана сидит рядом, и он ее гладит.

Я наливаю гостю чашку кофе, пытаясь угадать, что ему наговорила мадам Бреан.

– Я написал речь для матери.

Комиссар достает из внутреннего кармана конверт и прислоняет его к копилке.

– Вы проехали четыреста километров, чтобы привезти мне речь? Могли послать по почте.

– Я здесь по другой причине.

– Захватили с собой урну?

– Нет.

Он делает паузу. Ему не по себе.

– Можно покурить в окно?

– Да.

Комиссар вынимает из кармана мятую пачку легких сигарет, достает одну и говорит:

– Есть кое-что другое.

Он идет к окну, приоткрывает створку. Чиркает спичкой, затягивается, выпускает дым.

– Я знаю, где ваш муж…

– Что, простите?

Затушив сигарету об отлив окна, он сует окурок в карман, поворачивается ко мне и повторяет:

– Я знаю, где ваш муж.

– Какой муж?

Мне плохо. Я не хочу понимать, что говорит этот человек. У меня такое чувство, что он без спроса вломился в мою спальню, выдвинул все ящики, роется в вещах, а я не могу ему помешать.

Жюльен опускает глаза и вздыхает:

– Филипп Туссен… я знаю, где он.

21

Ночь никогда не бывает непроглядно темной, в конце дороги всегда найдется открытое окно.

Единственные призраки, в которых я верю, – это воспоминания. Реальные и воображаемые. Для меня сущности, привидения, духи, короче, все сверхъестественное – исключительное порождение мозга живых.

Некоторые люди искренне верят, что могут общаться с ушедшими, но я считаю, что мы умираем раз и навсегда. Мы думаем о них – и они возвращаются, говорят нашими голосами, а если «показываются», то как голограмма, сделанная на 3D-принтере.

Тоска, боль, неприятие случившегося способны оживить и дать нам почувствовать из ряда вон выходящие вещи. Человек уходит навсегда, но живет в душах оставшихся. А душа даже одного-единственного человека шире вселенной.

Сначала я думала, что труднее всего будет научиться ездить на одноколесном велосипеде. Но я ошибалась. Побороть страх – вот что оказалось самой сложной задачей. Оседлать его в ночь вылазки. Замедлить сердечный ритм. Не трястись. Не сдрейфить. Закрыть глаза – и вперед! Я должна была ликвидировать проблему. Иначе это никогда не прекратится.

Я все испробовала. Уговаривала, стыдила, пугала. Перестала спать. Думала об одном – как от них избавиться.

Велосипеды бывают одно- и двухколесные, разница невелика, все дело в умении сохранять равновесие. Тренироваться на гравии аллей можно было только по ночам – никто не должен был увидеть охранницу верхом на велике! Итак… Я много дней с наступлением темноты ездила мимо могил, не забыв запереть ворота кладбища. Училась тормозить и ускоряться, чтобы в решающий день не сверзиться на землю.

Потом я долго и нудно шила саван, традиционный наряд покойников. На него пошли метры белых тканей – муслина, шелка, хлопка и тюля. Я старалась придать одеянию правдоподобный и одновременно сюрреалистичный вид и хихикала, называя «вещь» платьем новобрачной.

Когда мы с Филиппом Туссеном расписывались, на мне белого платья не было.

Я уверена, что человек рано или поздно обретает способность смеяться над чем угодно. В крайнем случае – улыбаться.

Покончив с шитьем, я выстирала свой карнавальный саван в машине холодным раствором соды, чтобы он флуоресцировал. К подкладке прикрепила куски засвеченной фотопленки (признаюсь, что стащила ее из машины агентов дорожной службы – грешна, раскаиваюсь). Пленка бликует, если предварительно засветить ее на солнце или под лампой.