Помни Рубена. Перпетуя, или Привычка к несчастью
Шрифт:
Здесь, среди незнакомых людей, не могло быть никаких разговоров о политике. Джо Жонглер, уполномоченный всеми приятелями Мор-Замбы, встречался с ним вне тюрьмы лишь изредка, когда ему перепадало что-нибудь из съестного, которым он спешил поделиться с другом, а чаще, когда семейство Лобила поручало ему отнести их бывшему жильцу посылку с продуктами и передать приветы — в особенности от обеих сестер Жана-Луи.
Тем временем серьезные события следовали одно за другим, и Жонглер с нетерпением дожидался ежемесячного свидания в стенах тюрьмы, где, как ни странно, можно было вести куда более откровенные разговоры, чтобы сообщить Мор-Замбе, внезапно пристрастившемуся к политике со всей пылкостью новообращенного, подробности очередного несчастья, которое каждый раз так потрясало узника, словно слуга Сандринелли решил доконать его ужасными новостями.
При первом свидании он поведал ему о слухах, будораживших Кола-Колу: говорили, что в Париже происходят важные политические перемены, которые,
В полночь они внезапно расселись по машинам и, беспрерывно сигналя, отправились сначала к губернатору, а потом к Баба Туре. В последующие дни Жонглер не раз слышал, как Сандринелли похвалялся, что им удалось вырвать у обоих деятелей решительную уступку: те обещали немедленно сместить всех чиновников из метрополии, которые на словах или на деле не одобряли избрание Пьянчуги на пост премьер-министра первого автономного правительства колонии, равно как и тех, которые осмелились хотя бы намекать на необходимость какого-то соглашения с мятежниками и их вождем.
— Как все это тебе нравится? — спросил он в заключение у Мор-Замбы. — Я лично считаю, что хорошего тут мало. Дело может принять скверный оборот. Я начинаю понимать, куда клонят эти ловкачи. Посмотри, что говорит обо всем этом Рубен.
— Ты-то по крайней мере должен был бы только радоваться.
— Это верно: должен был бы, но, пока ты здесь, радоваться мне нечего.
Настороженно оглядываясь по сторонам, Жонглер вытащил зачитанную до дыр вырезку из «Спартака», с величайшими предосторожностями развернул ее, тщательно разгладил и только после этого протянул Мор-Замбе.
— Я вряд ли осилю, расскажи мне лучше сам, — взмолился тот.
— Рубен говорит, — начал шепотом Жонглер, — что все эти так называемые новые политики во Франции, по существу, ничем не отличаются от своих предшественников. Вот что он пишет дословно: «Нового губернатора нам разрекламировали как откровенного и понимающего собеседника, но он по примеру своих предшественников организовал выборы, результаты которых были известны заранее. Затем он сформировал так называемое «автономное правительство», по большей части состоящее из племенных вождей, служащих прежней администрации и прочих деятелей, преданных колонизаторам и выступающих против подлинной независимости страны; остальные его члены и сами не представляют, для чего их выбрали. Впрочем, чего еще ожидать от человека, который в результате недавних событий стал во главе Франции? Чего ожидать от человека, пришедшего к власти путем государственного переворота? От того, чье восшествие на престол преисполнило неистовой радости современных поборников рабства в Фор-Негре? Какие иллюзии можно питать относительно человека, подготовившего в 1943 году пресловутую Браззавильскую конференцию, цели которой состояли в том, чтобы преградить африканским народам путь к свободному выбору собственной судьбы? Что он может нам обещать, кроме новых политических комедий, новых кровопролитий, увеличения нищеты и усиления гнета? Нет, единственное средство завоевания свободы — это борьба!..»
— Так значит, — спросил Мор-Замба, — к власти пришли теперь друзья Сандринелли, я правильно понял?
— Правильно. Можно даже сказать, что губернатором теперь является не кто иной, как Сандринелли. Точнее, не губернатором, а подлинным премьер-министром.
— Фактически он был им и раньше.
— А теперь это признано почти официально. Пьянчуга служит только ширмой. Все тубабы Фор-Негра, которым не терпится заполучить местечко потеплее или еще какую-нибудь льготу, обивают пороги не у губернатора, а у нас.
— Ты хотел сказать — у твоего хозяина.
— Разумеется, Сандринелли утверждает, что властям наконец-то удастся подавить здесь у нас «красных», не опасаясь никаких международных расследований и прочих неприятностей в этом духе.
— А кто это такие — «красные»?
— Ну, поздравляю! «Красными» они называют рубенистов. Ты и есть красный. Ах, если бы только тебе удалось выбраться отсюда!..
Еще через несколько месяцев он сообщил Мор-Замбе новость: Жан-Луи оказался мамлюком! Заподозрив в неверности сестру Жонглера, которая стала его женой, он сам признался ей в этом. Выйдя из себя, он принялся осыпать ее чудовищными угрозами, сулить страшные неприятности ее любовнику, а в конце концов добавил: «Подумай хотя бы о брате, представь, как будет убиваться ваша мать, если с ним что-нибудь случится. А я уверяю тебя, что с ним может что-нибудь случиться. Ты же знаешь: достаточно мне шепнуть словечко кому надо —
и его снова упрячут, но на этот раз уже навечно». Ну, здесь он малость перегнул палку. Если нам доведется встретиться, уж я сумею сказать ему пару слов. Да что я, убийца, что ли? Засадить меня навечно — ишь чего захотел! Но как бы то ни было, а на сестренку он нагнал страху. Она говорит, что он настоящий сумасшедший, что ему ничего не стоит сгубить человека.— И ты всему этому веришь?
— А как же мне не верить? Послушай-ка вот еще что: Альфонсина говорит, что у него денег куры не клюют. Карманы набиты пачками вот такой толщины. А знаешь, где они теперь живут? В Новой Каледонии, в квартале мамлюков, как раз за больницей. Домик у них — прямо картинка, ты бы посмотрел.
— А ты у них был?
— Волей-неволей пришлось, ведь Альфонсина как-никак моя сестра. Вот послушай и потом суди, почудилось ей это все или нет. Представь себе, дорогой мой, что Жан-Луи обзавелся машиной, не новой конечно, тут и говорить нечего. Но, подумай сам, много ли африканцев в Кола-Коле или даже в Фор-Негре могут позволить себе купить машину, пусть даже подержанную? Да еще в его-то годы! Где он взял на это деньги? Нет, тут долго гадать не приходится. Все это началось с того времени, как они приискали этот домик, — тогда-то он и стал осведомителем. Вот что: хочешь, я выложу тебе всю правду? Ты не будешь иметь на меня зуб? Поклянись, сплюнь! До сих пор я только ходил вокруг да около. Так вот, слушай: это Жан-Луи тебя выдал.
— Господи! Господи, господи! — застонал Мор-Замба в отчаянии. — Да понимаешь ли ты, что говоришь?
— Еще бы не понимать. У меня и доказательства есть, представь себе.
— От кого же ты их получил? Опять от Альфонсины?
— Ну, ну, подумай еще…
— Твоя сестра не любит Жана-Луи. А если не любит, зачем с ним связалась?
— Это их дело, мне на это в высшей степени наплевать. А доказательства я на сей раз получил не от сестры, а от Фульбера. Я\сам к нему зашел и взял его за жабры. Когда имеешь дело со старичьем, вернее способа нет, ты сам знаешь. Просто поразительно, как это на них действует. Я на него прикрикнул: «Скажи правду, и ручаюсь, тебе ничего не будет. А иначе за тебя возьмутся друзья Мор-Замбы. Уж они-то спуску не дадут, будь уверен. Ну, выкладывай все как есть, и тогда, клянусь, ни один волос с твоей головы не упадет. Какое отношение имеет Жан-Луи к аресту Мор-Замбы? Это ты подговорил его донести, чтобы отомстить Роберу?» Ах, старина, если б ты только видел, как он затрясся: «Клянусь, клянусь, он все сам, я его не подговаривал! Он явился ко мне по собственному почину и спросил, сколько я ему дам, если он поможет мне оттягать грузовик у Робера. А про то, что у Мор-Замбы могут быть неприятности, и речи не было. Я же очень любил Мор-Замбу, мы с ним всегда ладили. Я на него не в обиде, да и с чего бы мне на него обижаться?..» И ты знаешь, сколько Жан-Луи содрал с него за это дельце? Двадцать тысяч франков. Не сразу, разумеется, а по частям, но все-таки двадцать тысяч!
— Двадцать тысяч! — ошеломленно воскликнул Мор-Замба, до которого наконец-то дошел смысл речей Жонглера. — Двадцать тысяч франков за то, чтобы оттягать грузовик! И Фульбер пошел на это?!
— Тебя, наверно, удивляет, почему он сам не донес на Робера, воспользовавшись тем, что его недруг нарушает законы, доверяя свой грузовик парню, у которого нет прав?
— Да нет, это неудивительно: в конце концов, не такой Фульбер человек, чтобы сознательно копать яму ближнему.
— Так-то оно так, но дело тут в том, что тогда мамлюки могли бы взяться и за него самого, ведь и у него рыльце в пуху. С точки зрения мамлюков, в Кола-Коле у всех совесть нечиста, кроме их самих. Вот об этом-то и следовало бы вспомнить с самого начала, а я додумался только недавно. Некому было на тебя донести, кроме мамлюка, который знал обо всех твоих подвигах. Ведь что получится, если кому-нибудь взбредет в голову прийти в полицию с доносом: мамлюки начнут его допрашивать и живо вытянут его собственную подноготную. Является туда, к примеру, какой-нибудь тип и говорит: «Мор-Замба участвовал в налете на школьный городок». Мамлюки тут же у него спрашивают: «А ты откуда об этом знаешь?» — и в конечном счете выясняется, что и сам он там был. Ну, тут уж они и его самого засадят.
— Да, но он может им сказать: «Я там был, отпираться не стану, но сам не понимаю, как это могло случиться. А теперь я хочу с вами сотрудничать».
— А почему не предположить, что с доносом явился осведомитель? Чего же тут удивительного — ведь это его ремесло.
— Погоди, дай договорить. Стало быть, он им отвечает: «Я там был, не отрицаю, но у меня тогда вроде бы ум за разум зашел. А теперь я разобрался, что к чему, и хочу с вами сотрудничать». А они ему: «Ладно, но уверен ли ты в том, что у того парня, на которого ты клепаешь, тоже ум за разум не зашел? Может, и он ввязался в это дело по случайности, по глупости или по горячности!..» И вот они, не желая губить невинного человека зазря или строя какие-то планы на будущее, взяли да и отступились от меня, предъявили мне обвинение всего-навсего в незаконном вождении машины. Я начинаю догадываться, почему они мне оставили такую, с позволения сказать, лазейку, а поначалу это меня очень мучило. Выпусти они меня совсем — люди начали бы болтать черт знает что.