Помоги другим умереть

До девяти оставалось всего полтора часа, и у Валерии зримо поднялось настроение. А у Жени – упало. Лев уже неделю не звонил. Где он и с кем? Ну сколько можно выдавать желаемое за действительное? Глупо. А еще глупее, что оставила себе на розыск брюнетки всего час. Хотя… Ей же надо подготовиться к ночному выходу. Грушин дулся-дулся, а тут как с печки упал: расщедрился на новое задание. Да какое! Работы – один процент, удовольствия – девяносто девять!

После чая теща Климовых отправилась к соседке. Остальные перешли в гостиную, и Женя сразу обратила внимание, что альбома на диване уже нет. А ведь она ничего не успела увидеть. Так, ее задание с треском валится в пропасть. Теперь просто невозможно настаивать на просмотре фотографий: только полный дурак не догадается, что она хочет что-то найти. А если хозяева не желают этой находки?

Тотчас оказалось, что не желают не все.

– Лера, ну что ты альбом убрала? – возмутился Климов. – Мы ничего не успели посмотреть. И разве у нас один альбом, а не два?

– Да я не помню, где он… – начала было Валерия, но упрямый Климов полез на стул, чтобы поискать на антресолях. Жена испугалась за его ребра и пообещала все найти сама.

Первый альбом оказался малоинтересен: фотографии в нем были все больше климовских родителей, а их самих – только школьные. И не нашлось тут места никаким роковым брюнеткам. То есть брюнеток было сколько угодно, а вот роковых… Главное дело, Женя и сама не могла бы объяснить, почему так равнодушно откладывает фотографию за фотографией. Да, конечно, она помнила слова Миши Сталлоне о тонких губах и длинноватом носе, но искала не только эти черты, а нечто, словами не объяснимое. Если не ведьму, то злую колдунью. Во всяком случае, зловещую. Даму пик! Но ничего подобного пока не встречала.

Тем временем первый альбом был благополучно просмотрен, и Валерия не без скрежета зубовного выволокла на свет божий альбом номер два: в черных лакированных корочках, украшенных перламутровыми птицами и цветами.

– Китай! – с наслаждением провел по нему ладонью Климов. – Антикварная вещь!

– Ну, это студенческие, – бросила Валерия, втискиваясь между Евгенией и мужем (так-так…) и небрежно сдвигая целую стопу фотографий. – Это вам вряд ли интересно будет. А вот эти – уже позднейшие, когда мы в школе по распределению работали.

– Ох, нет! – с непередаваемым ужасом воскликнул Климов. – Не напоминай. Это три самых жутких месяца в моей жизни. Школа в Валдгейме! Как вспомню, так вздрогну. Давай лучше институтские фотки посмотрим.

Он потянул стопку с одной стороны, Валерия крепко держала ее с другой, а Женя с изумлением наблюдала эту короткую, но ожесточенную схватку.

Бог ты мой! Что же так старательно прячет Валерия от нее… или от мужа?

Климов, однако, оказался непрост: вдруг ойкнул, схватился за бок. Валерия с испугу выпустила фотографии, и они черно-белыми пятнами рассеялись по полу.

Женя съехала с дивана и принялась лихорадочно собирать снимки, с твердым намерением не выпускать их из рук до тех пор, пока не выяснит подноготную каждой из запечатленных там брюнеток. И вдруг замерло сердце: прямо ей в глаза улыбчиво глянул… Александр Неборсин.

Тот самый, убитый в своем синем «Мерседесе»! Уж этот вкрадчивый взор записного покорителя женских сердец Евгения успела изучить, пока готовилась к встрече с ним. Ей казалось, что Неборсина просто избаловали женщины, однако, очень может быть, этим выражением глаз он обладал с самого рождения. Во всяком случае, парню на фотографии было лет восемнадцать, а взгляд выдавал уже весьма опытного ценителя женской красоты.

И тотчас сердце пропустило еще один удар: рядом с Неборсиным – Сергей Климов! Такой же молоденький, одетый более чем странно: в жокейскую шапочку с козырьком и камзол с номером на груди. А Неборсин выглядел будто ковбой с Дикого Запада в этом своем стетсоне.

В эту минуту Валерия нагнулась с дивана, и ее желание выхватить фотографию показалось Жене столь откровенным, что она решила тактично не обратить на это внимания, однако на всякий случай поднесла фото к самым глазам, демонстрируя клиническую близорукость. В конце концов, не станет же Валерия вырывать портрет, рискуя выцарапать гостье глаза!

– О, жокей! – обрадовалась Евгения с самым простодушным видом, на который только была способна. Кто-то мог бы назвать его идиотским, но это ее мало волновало. – Помню, вы говорили, Сергей, что играли жокея в студенческом спектакле. Это он и есть?

– Господи! – Сразу помолодев, Климов выхватил у нее фотографию. – Я про эти снимки уже сто лет как забыл. Лера, смотри, это же Сашка Неборсин! Ну и рожа! – Он брезгливо дернул уголком рта. – Что вы, девчонки, в нем находили, понять не могу. Натуральный сукин сын. Кстати, это я от него научился собаками всех называть. Пристало, как зараза! Погоди, но ведь оставались и другие снимки спектакля… – Позабыв о боли, Климов самозабвенно перебирал шуршащую, будто осенние листья, охапку. – Вот еще, еще… Неужели все?!

– Да вспомни, сколько мы их раздарили, – неприязненно сказала Валерия, очевидно, почувствовав недоумевающие Женины взгляды и согнав наконец с лица встревоженное выражение. – Я вообще думала, их уже не осталось.

«Тебе этого очень бы хотелось! – уверенно подумала Женя. – Значит, вы были знакомы с Неборсиным? Как интересно-о… А почему Лере так тяжко об этом вспоминать?»

– Вот! – торжествующе возопил Климов, выхватывая из вороха большую, размером с целый лист, фотографию с обломанными уголками и любовно разглаживая ее. – Вот, Женя, посмотрите: вся наша труппа. Весь наш спектакль.

Он схватил Евгению за руку и нетерпеливо втащил на диван – по другую сторону от себя, так что все прежние маневры его жены пропали втуне.

Сделав вид, что не слышит явственного зубовного скрежета, Женя со всем вниманием уставилась на фото – и опять увидела молодого Неборсина. Он возлежал на деревянном стуле, задрав на стол сапоги с ужасающими шпорами. На сцене по мере сил и возможностей была воспроизведена обстановка американского салуна. В одной руке Неборсин держал бутылку виски (точнее, из-под виски), в другой – «смит-и-вессон» такой величины, которая сразу выдавала его бутафорское происхождение. Рядом, оседлав стул, мчался в воображаемой скачке жокей – Климов. Сбоку обнималась парочка: точеная блондинка с кукольным личиком, одетая в мини-мини-кожу и сапоги выше колен, и хилый паренек, похожий на пастора. Здоровяк в ковбойке с задиристым видом демонстрировал кулачищи. Долговязый парень в мотоциклетном шлеме, очках и комбинезоне, очевидно автогонщик, аплодировал высокой девушке с разлохмаченными волосами и в белом балахоне. Она имела какой-то мокрый вид, словно ее недавно вытащили из воды. Сказать по правде, эта девица, украшенная цветами, здорово напоминала бы Офелию, не будь столь жгуче-черноволосой. Но стоило Жене бросить один лишь взгляд на это худое, резких очертаний, зловеще-красивое лицо, как она поняла, что нашла свою роковую брюнетку.

Евгения узнала ее мгновенно, ни разу не встречая прежде, не зная имени, не услышав ни единого слова даже о ней, не то что от нее! Тонкие губы, длинноватый хищный нос, брови вразлет, сверкающие глаза… Да, это не крошка Офелия с ее песенками про незабудки и розмарин. Эта пиковая дама не боится ни бога, ни черта, иначе разве стала бы метать коротенькие стрелки-дарты в круг, прикрепленный к груди скелета с огромной косой в клешнятой руке?

– Лера, Лера, помнишь? – возбужденно верещал Климов. – Как эта пьеса называлась? «Ты проиграла, Смерть!» – так, кажется?

– Лихо! – пробормотала Женя. – А вас, Лера, почему не видно на сцене?

Это был неудачный вопрос: лицо Валерии стало ледяным.

– Потому что для меня не нашлось роли.

– Ой, Лерочка, неужели ты все еще злишься? – хохотнул Климов. – Надо не Аделаиду ругать, а себя, свою внешность. Вы понимаете, – опять обернулся он к Евгении, однако, слава богу, сообразил: приобнял за плечи жену, и ее ледяная маска мгновенно растаяла, – Лера и сейчас-то нежная и очаровательная, а пятнадцать лет назад была просто Дюймовочка. Пупсик такой розовенький. А для нашего спектакля требовались дамочки покрепче. Вот эта, Алина, – он ткнул пальцем в блондинку на фотографии, – к тому времени прошла огонь, воду и медные трубы – по жизни, ей даже играть не приходилось, изображала себя, да и все. Ну а наша Аделаида вообще родилась этакой роковухой, для себя роль и писала.