Помощник. Книга о Паланке

Речан привык к жизни тихой, уединенной, без гостей и множества знакомых, и не хотел ее менять. Общественная жизнь? Да он от нее сошел бы с ума, замучился бы, заболел. Он приходит в ужас от одной мысли, что должен ходить во фраке и легоньких полуботинках по толстым коврам от стола к столу, от одного незнакомого человека к другому, представляться, с каждым потолковать о том о сем, отвечать на расспросы, кланяться, целовать женщинам руки, разговаривать о делах, о политике… Нет! Этому не бывать!

И вдруг вспомнилось: «Воля моя, воля, куда ты подевалась? С птичками залетными в поле улетела…»

Старая одежка его защищает, в ней он никого не привлекает, никто не стремится постоять с ним и поговорить. Он выглядит в ней так, как сам того желает: скромно, может быть, даже бедно и приниженно.

Все здесь его гнетет! Освободиться? Но как? Он боялся, что так ничего и не предпримет, что сегодняшние мысли уйдут, забудутся и все останется по-прежнему.

Всю жизнь он смотрит, как убивают животных. И словно сам воспринял что-то из их судьбы. Так же как они, слепо покорствует обстоятельствам. Он считает, что каждому положено свое. В мире заведен определенный порядок, и всем, в том числе и ему, отведено определенное место, с которого не сойти. Тут уж ничего не поделаешь.

С детства ему приходилось подчиняться деспотичному отцу, вспыльчивой матери, в школьные годы — учителям, более сильным одноклассникам, потом — жестокой полиции нравов и тогдашней морали, спесивым чиновникам, священнику, покупателям, господам военным, полицейским, жене, дочери, Воленту. Почему он никогда не стремился к почету и блеску? Вся предшествовавшая жизнь отучила его разбираться, комбинировать, выбирать лучшее. Никто не требовал от него ничего иного, кроме самопожертвования и терпения, преданности, самоуничижительной покорности. И постепенно он превратился в человека, которого люди сравнивали с верной собакой или мулом.

Он сидел в парке на скамье и пристально смотрел поверх живой изгороди на рыночную площадь, где находилась и мясная Полгара. Он не двигался, будто желая слиться с тенью дерева, под которым сидел. По привычке вспомнилось: «Течет, течет водица по камушкам в овражке, никто, никто не знает, где моя милашка…»

Площадь — раскаленная, иссушенная, в воздухе стоит невидимая пыль. Тихо, почти безлюдно. Перед самой большой городской гостиницей — «Централ» — несколько экипажей и легковых машин довоенных марок — все громоздкие черные автомобили, и среди них сверкает ярко-красным пятном (только ребра радиатора черные) изящный «фиат» владельца гостиницы. Большие окна кафе зашторены, словно и за ними царит послеобеденная скука и всепоглощающая тишина. Но это не так, внутри сидят завсегдатаи, попивая кофе и вино с содовой, и им тихонько наигрывает цимбалист. На всех пяти окнах белой краской было выведено: «Гостиница „Централ“».

Речан ни разу там не был, но живо представлял себе, как около мраморных столбиков и уютных лож снуют лощеные официанты с серебряными подносами в руках, учтиво кланяются, устремляются к посетителям, ловко и бесшумно расставляют на столике рюмки и, если посетитель молчит, с тактичной и еле заметной улыбкой осведомляются: «Что вам будет угодно, господин… Речан… — он засмеялся, — заказать?» А если посетитель молчит, все равно улыбнутся, ну а уж если он выразит какое-то желание, тут улыбнутся еще шире, наклонятся вперед, смотрят во все глаза в радостном желании угодить, и все это слегка наклонив голову и повернув левое ухо (всегда левое, словно это связано с их «неподдельной» сердечностью и восторгом от оказанной им чести): дескать, в этот момент ничто на свете не интересует их больше, чем желание посетителя. А посетители? Руки сложены на столе, взгляд задумчиво устремлен перед собой, а когда цимбалист особенно угодит им, вскинут живее голову, а если перед этим ни о чем не думали, то спохватываются и, глядишь, напьются до бесчувствия, другие тихо разговаривают, красноватый полумрак кафе и холодное прикосновение мрамора их приятно возбуждают. Кое-кто курит в свое удовольствие, кое-кто покачивает в такт головой, плавно и нежно, чтобы спутницам казалось, что все на свете они делают вот так же легонько-нежно, только они да майский соловей. Сидят и такие, что пьют с обеда. А зачем им ждать захода солнца? Меланхолическим взглядом пьяниц смотрят они в стакан на чудодейственную жидкость, которая убывает — как и все в этой жизни… И еще в красноватой полутьме послеобеденного кафе блестят зеркала. И тихонько шумят вентиляторы.

Его представление было недалеким от истины, ведь тогдашние кафе не слишком отличались от довоенных, а одно из них он хорошо запомнил. Это было задолго до войны в Братиславе, где они с отцом провели в кафе «Гранд» всю вторую половину дня, пока тот не упился и не пожелал отправиться спать. Речан запомнил этот день еще и потому, что во время прогулки по городу видел, как повсюду стоят люди и смотрят в небо. Над городом долгие и долгие минуты, а может и часы, летал серебристый дирижабль, медленно теряясь где-то на западе в чистом и прозрачном небе, как расплывающаяся ледяная сигара. Речан прозевал момент, когда дирижабль летел над самим городом, не мог припомнить, что слышал шум винтов, потому что, пока дотащил матерящегося отца до номера и раздел его, прекрасный корабль был уже далеко. Речана тогда просто пьянила гордость, словно он сам построил и управлял этим огромным сверкающим воздушным кораблем. Он ломал себе голову: что дирижабль везет? Куда летит? Что будет, если он вдруг лопнет? Или воспламенится, как те, которые сгорели прямо в ангарах, или тот, что врезался в мачту на аэродроме в Америке после длительного перелета через океан?

Каких только ни произошло с тех пор перемен! — думал он, сидя на скамье в тени дерева. И ведь после появления каждой новой машины всегда говорили: ну, это уже предел всего, что можно придумать. Дальше только конец света! Он был подростком, когда увидел первый автомобиль. В тот вечер он гнал к дому вниз по лугу скот, вдруг в долине засиял слепящий, совершенно белый свет, который сразу показался ему слишком сильным белым и слишком холодным для того, чтобы он был вызван простым огнем. У него подкосились ноги. Свет мчался вперед плывя на одном уровне, поворачивая из стороны в сторону, и, лишь услыхав звук двигателя, он догадался, что это автомобиль.

Давно это было, родители были еще молодыми, сам он подростком — одни руки да ноги, как говорили люди. Да, тогда отец еще жил с матерью, еще не сторонился людей, как случилось позже, когда в соседней деревне он купил ветхую мельницу, чтобы пребывать там в одиночестве. Он еще не был чудаком, а был крепкий мужик, упорный до самозабвения. И это его упорство сохранилось в нем до старости. Когда он уже не мог крепко стоять на ногах, он прикрепил себе на колени куски вчетверо разрезанной автомобильной покрышки со стертой нарезкой и обработал все гряды, ползая на коленях по саду за мельницей.

Он, Речан, не унаследовал его качеств! От матери — тоже ничего. Он в дедушку по материнской линии, только нет у него дедушкиных рук, ведь тот в свое время изготавливал добрые скрипки, дудочки, фуяры [42] , черпаки и даже чувяки. С дедом они понимали друг друга. Речан любил вспоминать его, хотя и этот мужчина из его семьи под конец жизни стал чудить. Этот все обижался. Тут обида, там обида… Считается, что люди попроще к этому не склонны, ан нет, именно они и не умеют примириться с обидой. Дедушка прожил жизнь простого человека, которого постоянно подавляли и оскорбляли. Он был старый солдат, представитель угнетенного народа. Поселившись у дочери — матери Речана, — он стал жить немножко лучше, но самолюбие у него было настолько болезненным, что он обижался из-за всякого пустяка. Начинал кричать, если случайно забывали положить рядом с тарелкой его собственную ложку, видя в этом желание оскорбить и унизить. Да, старые словаки жили жизнью, полной унижений. «Тот нем эмбер» (словак не человек), — говорили в старой Венгрии. У старых «тотов» не было никаких прав. Дедушка часто рассказывал Речану про это и показывал выбитые зубы — дело рук своего фельдфебеля.

42

Фуяр — род примитивного фагота.

С другого конца города, где находилось футбольное поле, огражденное деревянным забором, донесся могучий вопль: «Го-о-ол!» Гул пронесся по пустым улицам. Люди сведущие поняли, что Паланк открыл счет в матче со своим соседом по таблице и главным соперником из Филяково. Паланк выигрывал 1:0, но после доносился возбужденный гул, иногда свист, это могло означать равно и что соперник разыгрался, и что судья ему подсуживает.

Речан не знал с кем сегодня играет Паланк, хотя этому матчу предшествовали возбужденные дискуссии, одна из них состоялась вчера утром перед самой его лавкой, он не был уверен, хорошо ли расслышал, что за ничью очко в розыгрыше получают только гости. Но что-то подобное говорилось: Паланк, мол, должен победить, чтобы сохранить надежды на включение в следующий круг соревнований. По дороге сюда он прошел мимо двух плакатов, один из них был приклеен на табачном киоске, а другой над пожарным краном на углу, где брали воду поливальщики улиц. Ему бросилось в глаза только несколько реклам и фамилий (в первую очередь фамилия Полгара) да еще рисунок, изображающий двух ражих футболистов, мчащихся наперегонки к мячу. Поэтому он не мог знать, что речь идет о сопернике очень известном, что стадион переполнен, многие даже взобрались на близрастущие акации, что болельщики мнут в руках носовые платки и, затаив дыхание, во все глаза смотрят на травяную площадку, где соперник, не растерявшийся от забитого гола, бомбит их ворота. Судья, правда, держит сторону паланчан, которые с самой пятницы угощали его в гостинице «Централ», как графа, но при таком напоре соперника это дела не меняло. Паланчане нервничали, явно не в форме сегодня и двое нападающих, о которых стали поговаривать, что они подыгрывают клубу ФЦ. Пока Паланк впереди, но у всех дрожат колени. Эти проклятые минуты сегодня тянутся бесконечно!

В моменты тишины до площади доносится звук органа. После литаний — майских послеобеденных богослужений, — как исстари повелось, каждое воскресенье в это время в большом католическом костеле венчали.

В общем, до тихой и пустой площади доносились ближние или более отдаленные звуки из мест, мимо которых паланчане действительно не проходили мимо: с футбольного поля, из кафе и костела, — что всегда были для горожан предметами самых оживленных и приятных мыслей и разговоров.

По-видимому, «представления» и на стадионе, и в костеле закончились одновременно. Огромный колокол левой башни, меньше поврежденной во время войны, раскачался и спугнул с обеих башен стаи голубей. Низким, глубоким голосом (и за своего собрата с правой башни, которого немцы уволокли вместе со священником, хотевшим воспрепятствовать им в этом) возвестил на всю округу вплоть до недалеких деревень, откуда приезжали эти желтые, пышно украшенные свадебные кареты и возы, что прекрасно отработанный свадебный обряд закончен и что Аничка К-ова и Янко Б-ски с этого момента супруги и могут производить на свет маленьких детишек.