Помощник. Якоб фон Гунтен. Миниатюры

У двери в гостиную г-жа Тоблер очень взволнованно говорила по телефону. Очевидно, опять какая-то неприятность. Спина хозяйки вздрагивала, плечи то резко поднимались, то опускались. Говорила она сурово и властно. С кем это она? С наглым кредитором? Голос ее звучал как натянутая струна, того и гляди, сорвется, лопнут связки. Наконец она повесила трубку и повернула к Йозефу горделивое и вместе с тем горестное лицо. Во время разговора она плакала.

— Кто это был? — спросил Йозеф.

— О, подрядчик, тот, что строил грот. Денег требует. Но я, как вы, наверное, слышали, поставила его на место.

Она не сказала, на какое место. Но как бы там ни было, Йозефу опять недостало храбрости обозвать ее жестокосердой матерью.

Он мог бы с тем же успехом подойти к телефону. Разве он не слышал звонка? Нет? Что ж, в таком случае надо оставлять дверь конторы приоткрытой, тогда уж он непременно услышит.

Йозеф прекрасно слыхал звонок, но поленился и только подумал: «Пускай сама подойдет. От гордячки не убудет».

Пришел Вальтер и донес, что его брат Эди показал язык одному из бэренсвильцев. Эди залез к нему в сад за грушами, но хозяин его поймал и влепил ему затрещину. Так вот Эди издалека кричал тому человеку всякие бранные слова.

Придется сказать об этом мужу, заметила г-жа Тоблер.

— На вашем месте, сударыня, — вставил Йозеф, — я бы сам наказал мальчика, если угодно сурово, но никогда бы не сказал об этом «мужу». Во-первых, у господина Тоблера сейчас, как вам отлично известно, предостаточно других забот, а во-вторых, вы же мать Эди, и не хуже, чем отец, способны определить меру строгости, с какой надлежит наказать сорванца. Если господин Тоблер вечером, как часто бывало, опять услышит из ваших уст подобные жалобы, он, глядишь, опять выйдет из себя и назначит не справедливую, а, очень может быть, жестокую кару. Подумайте, сударыня, в какую ярость вы приведете вашего мужа, если станете докучать ему такими, по сути, пустяками, когда он хочет немного отдохнуть в кругу семьи от дел и планов раздобывания денег, и, как ни склонны вы усматривать в моих словах обиду, вы согласитесь со мной. Простите меня! Я говорил в интересах вашего семейства. Я люблю этот дом и хочу приносить ему пользу. Вы не сердитесь на меня, госпожа Тоблер?

Она улыбалась и молчала, видимо считая излишним произнести хоть слово. Потом ушла на кухню, а он спустился в контору.

К ужину, что случалось редко, вернулся г-н Тоблер.

— Ну, как тут у вас дела? — спросил он тихим бесцветным голосом, знаменующим дурное настроение. От звуков этого голоса Йозефу тотчас стало не по себе. Голос — как он действовал на помощника! Кой черт дернул хозяина явиться к ужину? Убедиться, что ли, хочет, с каким аппетитом ест его помощник? Йозефу уже и есть-то расхотелось, он решил прямо после ужина еще раз сбегать в деревню, на почту. Тоблер устало снял пальто. Может быть, следовало вскочить со стула, мелькнуло в голове у Йозефа, и помочь хозяину раздеться? Вдруг бы от этого Тоблер изрядно повеселел, а то ведь настроение у него хуже некуда. И почему только Йозеф такой непредупредительный? Разве это ущемило бы его мужскую честь? Хороша честь — сидеть и пугливо надеяться, что скандала не произойдет! Появление Тоблера всегда вызывало у Йозефа страх скандала. Что говорить, в этом человеке чувствовалась какая-то неукротимость, внутри его словно поскрипывала и тихо дребезжала сбитая в плотный багровый комок свирепость. Казалось, с минуты на минуту грянет взрыв. А в подобном случае и вправду неуместно думать об уязвленной чести, тут лучше сделать что-нибудь хорошее, нужное, предотвращая вспышку ярости. Снимешь пальто — и разом спасешь вечер в кругу семьи. Ведь Тоблер умел быть таким восхитительно-дружелюбным, когда бывал в настроении. Прямо-таки щедрым. Но Йозеф стыдился проявить учтивость, и еще одно: хозяйка открыла рот, словно ее кто за веревочку дернул, и, напрашиваясь на скандал, поведала историю прегрешений Эди.

Отец шагнул к сыну и влепил ему такую затрещину, от которой и взрослый-то рухнул бы как подкошенный, не то что маленький мальчонка вроде Эди. Все в комнате дрожали от страха. Г-жа Тоблер опустила глаза. Теперь она жалела о своих словах. Тоблер пинками и тычками загнал Эди в темный чулан. Юный доносчик Вальтер побелел как полотно. Дора вцепилась в руку матери. Та собралась с духом и сказала, что этого довольно. И пусть Тоблер успокоится. Инженер застонал.

— Непостижимая женщина, — пробормотал Йозеф себе под нос.

— Час от часу не легче, — сказал Тоблер, садясь за стол. Мало им, что вся деревня и так ополчилась против него. Ох и сорванцы! Скоро все кому не лень станут пальцами показывать на него, отца и воспитателя, и говорить, что ребята, мол, целиком в старика пошли. Не успеешь ногу на порог поставить, как тебе сразу преподносят какую-нибудь пилюлю. Вот и наберись тут храбрости, надейся на поворот к лучшему! Не дети, а сущее наказание. И все потому, что считаешь своим долгом заботиться о них, как положено, одевать, кормить. Черт побери! Им бы, озорникам, впредь босиком в школу ходить да сухим хлебом питаться вместо мяса. Ну, погодите, устроит вам отец музыку! Впрочем, и устраивать ничего не надо, все само к тому идет. Как станет нечего есть, так, помяните его слово: этот выводок мигом по-другому запоет.

— Довольно, это уже слишком, — остановила его г-жа Тоблер.

Угрозы Тоблера так и остались угрозами, все «Под вечерней звездой» шло в прежнем ритме и в прежней тональности. Голова у дирижера была занята иными заботами, а помощник его по натуре был слишком кроток и невзыскателен. Задержанное бог весть с каких пор жалованье и то можно было не выплачивать. Он довольствовался идиллией, тем, что есть. Облака и ветер еще обвевали тоблеровский дом, и пока у них не пропала охота заглядывать сюда, помощника тоже прочь не тянуло.

И вот однажды пошел снег. Первый снег — сколько воспоминаний ты пробуждаешь! Давнее, былое устремляется вместе с тобою к земле. Лица матери и отца, сестер и братьев явственно и многозначительно выступают из твоей влажной, белой пелены. На душе и серьезно, и радостно, когда вокруг вьются твои неисчислимые хлопья. Ты словно дитя, мальчик или милая, робкая девочка. Люди подставляют ладони, ловят тебя, не весь, конечно, а лишь малую твою частицу. Сосуд, который мог бы тебя вместить, должен быть широк и огромен, как земля. Милый первый снег, падай, падай наземь! Какое роскошное мягкое покрывало ты безмолвно набрасываешь на дом и сад. Г-жа Тоблер изумленно восклицает: «Снег идет!» Дети вбегают в теплую комнату с гомоном, со снежинками на румяных щечках и в волосах. Скоро Паулине придется расчищать дорожки, чтобы г-н Тоблер не набрал снегу в башмаки и не промочил ноги.

Мальчишек своих Тоблер в школу босиком тоже не послал. С этим было не к спеху. И еды в нарядном особняке, несмотря на снежную круговерть, несмотря на сырость и холод, покуда хватало. Отправляясь на почту, Йозеф надевал пальто; хоть и с чужого плеча, оно хорошо грело и шло к нему. Г-жа Тоблер просила помощника взять ей в деревне что-нибудь почитать; лучше чтения в долгие вечера вряд ли что придумаешь. Не играть же каждый раз после ужина в карты. Йозеф ходил в приходскую библиотеку и приносил оттуда книги. Девочки гуляли в теплых красных пальтишках, с санками, чтобы кататься с холма, но катание пока было неважное, свежий, сырой снег еще не пристал как следует к каменистой земле. Участвовал в ребячьих играх и пес Лео.

У всякого времени года свой запах, свои звуки. Придет весна, и чудится, будто видишь ее впервые, такая она особенная. Летом из года в год вновь поражаешься дивной пышности природы. На осень вот раньше толком внимания не обращал, лишь в этом году заметил, а зимой все опять-таки выглядит совсем по-иному, не то что год или три назад. Да-да, годы тоже имеют свою музыку и свой аромат. Провести год там-то и там-то значит прожить его и увидеть. Места и годы тесно связаны между собой, а уж события и годы — тем паче. Переживания способны окрасить по-новому целое десятилетие — что ж говорить о быстротечном кратком годе! Краткий год? Йозеф этим определением отнюдь не доволен. Вот только что он стоял перед виллой и задумчиво произнес:

— Этакий год — до чего же он долог и насыщен.

И долгое действительно тянулось долго, только когда Йозеф думал о нем, казалось, будто у него были крылья, и перышки, и легкость пушинки. Сейчас середина ноября, но если вдуматься, то Йозеф еще в мае являл миру это выражение лица, и эти манеры, и эти мысли. Как говорит его приятельница Клара, он мало изменился.

А мир? Он-то меняется? Нет. Зимнее обличье может наложиться на летнее, зима может обернуться весною, но лик земли остается прежним. Он надевает и снимает маски, хмурит и разглаживает прекрасное высокое чело, смеется или сердится, но остается неизменным. Он любит подкраситься то ярко, то в нежные тона, то он пылает румянцем, то бледнеет, он всегда не вполне одинаков, все время чуточку меняется и, однако, всегда тот же — живой и волнующий. Глаза его мечут молнии, мощный голос рокочет громом, он плачет потоками дождя, а с улыбающихся уст его слетает чистый искрящийся снег, но черты этого лика едва-едва меняются. Лишь изредка по его спокойной поверхности пробежит дрожь землетрясения, простучит град, прокатится вал наводнения или огонь вулкана, иной же раз этот лик содрогается и трепещет, пронзенный изнутри космически-земными ощущениями, но не меняется. Ландшафты остаются все теми же, лица городов, правда, ширятся и округляются, но подняться ввысь и быстро подыскать себе новое место города не могут. Большие и малые реки тысячелетиями текут все тем же руслом, их может занести песком, но они не ринутся вдруг из своих берегов на вольный и легкий простор. Воде должно пробиваться по каналам и пещерам. Течь и прокладывать себе путь — таков издревле ее закон. А озера покоятся там, где были от веку. Они не рвутся к солнцу, не играют в мяч, как дети. Порой они сердятся и гневно бьются о берег, но ни во что не превращаются — ни днем в облака, ни ночью в диких коней. Все на земле и под землею покорно прекрасным суровым законам, как и люди.