Помутнение

Они немного спят в этой липкой темноте, потом просыпаются одновременно, но лежат беззвучно. Анне успело присниться, что закатное томное море оборачивается холодным штормом, стоит ей приблизиться. И окатывает ее злым дождем. И скалится в лицо пенными гребнями. Цикады скрипят все громче, Андрей встает, чтобы закрыть балкон.

– Давай посидим там, – просит Анна.

Она оборачивается в простыню, предлагает Андрею свой халат. Зажигает свечу и ставит на кованый столик. Андрей наливает ей еще вина, Анна знает, что пить не надо – от духоты и выпитого днем ее чуть мутит, но она пьет. Море шумит в отдалении, его почти не слышно, но Анна чувствует, как нарастает шторм. Ей страшно и горько, ей холодно до озноба, но кожа раскалена, будто бы у Анны жар. Она говорит и не слышит своего голоса. Андрей отвечает, но она не понимает ни слова. Пьет вино большими глотками, на вкус оно – соленая вода. Анна хочет отставить бокал, уйти в ванную и вымыть из себя эту соль, но она сидит, мнет пальцем размякший инжир, цедит злые слова в ответ на злые слова, но не слышит ни те, ни другие. Кажется, Андрей кричит ей: «Ты так и не развелась с тем-другим». Кажется, она отвечает: «Ты так и не разошелся с той-другой, сделай это первым». Кажется, Андрей поднимается со стула, запахивается в халат и говорит: «Нет, это ты должна сделать первой». Кажется, Анна понимает, что никто ничего не сделает, и темная вода вырывается из нее потоком. Кажется, они ходят по кругу всю ночь. И всю ночь Анна плачет. Кажется, так проходит еще один день. Или два. Анна не помнит, она захлебывается соленой водой, задыхается от смрада протухших водорослей, кашляет до сорванного горла, но продолжает барахтаться, только чтобы вдохнуть еще раз тот же воздух, что выдыхает Андрей перед тем, как выйти из ее номера и захлопнуть за собой дверь.

5. Инстинктивная реакция утопающего длится от 20 до 60 секунд, после чего наступает утопление. Со стороны может казаться, что утопающий контролирует ситуацию, но это не так. Если поведение человека в воде кажется вам странным, то уточните, не тонет ли он. Если вы не получите ответа, то у вас будет примерно 30 секунд, чтобы оказать утопающему помощь.

Анна находит себя у моря. Шторм закончился, но вода продолжает с шумом накатывать, поднимаясь все выше по ногам Анны. Платье промокло, и красные маки расползлись по нему, похожие на окровавленных медуз. Безумная тетка в рваном пиджаке увидела Анну на перекрестке и крикнула ей в лицо: «Красные маки – красная кровь!» Анна обогнула тетку по дуге и чуть не впечаталась в обгоревшее тело мужика: тот допивал пиво, высоко задрав бутылку, и даже не заметил Анну.

Она сама себя не замечала, пока не зашла в море по колено, а теперь не могла вспомнить, сколько дней просидела в номере, пока снаружи лило и штормило. В телефоне толпились непрочитанные в папке входящих: ничего от Андрея – и неотвеченные в папке исходящих: все только ему. Анна требовала и стенала, умоляла и выпрашивала последнюю встречу, проклинала и умасливала, обещала и угрожала. Выходила на скользкий балкон и рассматривала плитку, что лежала под соснами пятью этажами ниже. Дождь хлестал по плечам Анны, путался в немытых волосах, смывал с халата запах мужского тела. Анна возвращалась под крышу, обнимала себя и нюхала ткань, пытаясь запомнить, чем пах Андрей в ту их последнюю ночь. Пот, кожа, слюна, парфюм. Вино, слова, обвинения, щелчок отпертого замка и хлопок двери.

Анна опускала голову на подушку и закрывала глаза. Под веками ее ждал шторм. Он поднимал вверх песок и гальку, укрывал ими Анну, предлагая навсегда остаться лежащей на дне. Анна поднималась рывком, обходила номер по кругу, смотрела на себя в зеркало: глаза ввалились, по щекам красные пятна, губа прокушена. Возвращалась в кровать и пыталась заснуть. От штормовой качки ее тошнило. От нескончаемой дроби дождя по решетке балкона хотелось кричать, и Анна кричала. Иногда в ответ ей стучали по батарее. Анна замолкала в надежде, что это стук в дверь. Но каждый раз обманывалась. И этому не было конца. Анна почти смирилась, что только так теперь будет. Шторм, крик, плитка под соснами. Только запах выветрится из ткани халата, и тогда она останется совсем одна.

Шторм закончился без предупреждений. Просто дождь перестал барабанить, тяжелое небо прорезали лучи солнца, а бурлящая морская серота в минуту обернулась волнующей синью. Анна надела платье и пошла к воде.

«Он смотрит в нее как в воду и входит в нее как в воду, – шепчет Анна, позволяя воде подняться ей до бедер и выше. – Он смотрит в нее как в воду и входит в нее как в воду. Он смотрит в нее как в воду и входит в нее как в воду. Он смотрит в нее как в воду и входит в нее как в воду». Кажется, это так просто – войти в воду, когда на тебе черное платье в красных маках. И раствориться в этой воде. Лечь на дно. Стать шепотом. Дышать водой, стать водой. Солью, горечью, волнением. Не собой. Кажется, это так просто – назвать что-то водой и войти в эту воду. «Он смотрит в нее как в воду и входит в нее как в воду, она вдыхает его как воздух, и он обращается в воздух». Анну останавливает чужая сильная рука, когда вода доходит ей до пояса. На мгновение Анне кажется, что это Андрей услышал ее шепот и пришел, чтобы обратиться в воздух, она оборачивается и видит перед собой спасателя. Он юный, с веснушками, рассыпанными по загорелому лицу. Анна почти не слышит, но понимает, что тот говорит: «Возвращайтесь на берег, еще шторм, еще опасно». И позволяет ему вывести себя из воды по скользкой гальке обратно. Их шатает и отбрасывает, но парень крепко держит ее за локоть в воде и дальше, пока она надевает босоножки на скользкие ступни. Спрашивает ее строго: «Вам нужна помощь?» Анна смотрит ему в глаза и примеряет вопрос, как платье, чей фасон идет далеко не всем. Мягко освобождается и идет к веранде кафе, из которого так сладко смотреть на закат. Заказывает воду с лимоном. Достает телефон. Пролистывает сотню непрочитанных вопросов от Лизы и набирает: «Я тону, помоги».

Люба Макаревская Январь

Черный сапог тебе не натянуть,

В котором жила, как нога,

Тридцать лет, и бледна, и худа…

Сильвия Плат «Папочка»

Ты

В годовщину смерти моего отца, когда я брила твою голову, я рассказала тебе, как я любила его щетину и запах табака, исходивший от нее.

Ты засмеялся и ответил:

– Боюсь предположить, какие у тебя были отношения с отцом.

Я тоже засмеялась и сказала тебе:

– Нет, это совсем не про комплекс Электры, это про чувство безопасности и тепла, которое у меня было только с ним.

Я замолчала и подумала про это чувство, которое я всегда хотела воскресить, повторить с другими, особенно с тобой.

Через три дня, когда морозный, ледяной ветер продувал мою спину и лопатки именно там, где ты совсем недавно гладил меня и прижимал рукой к матрасу, останавливая мою судорогу сквозь свой жар как что-то страшное и неотвратимое, повторяя мне: «Тише, тише», – я слышала в ушах твое: «Тихо, тихо, тише».

И именно в эту секунду, одновременно одержимая воспоминанием о близости с тобой и распятая морозом, я поняла, что в этом детском чувстве безопасности было еще и очень много того, что я и мой отец словно были созданы из одного теста, что я невыносимо похожа на него и что с другими людьми этого чувства нет, оно не может возникнуть, оно невозможно.

И потому я живу сквозь его смерть.

И когда мне было девятнадцать лет, именно потому я заплакала, стала как в припадке, когда впервые читала стихотворение Сильвии Плат «Папочка», я тогда еще не в полной мере понимала, какое отношение этот текст имеет лично ко мне, и мне казалось тогда, что я плачу от этого текста, потому что в том числе он изобличает ужас фашизма. Намного позже я поняла, что этот стих так выкосил и перевернул меня, оттого что Плат не может простить своего отца и то, что, умерев, он оставил ее одну, и потому она навсегда, несмотря на все свое внутреннее сопротивление, голая нога, обутая в память о нем, в потребность в нем.

И я тоже. И мне все еще стыдно говорить и писать об этом, потому что это предельная уязвимость, невероятно очевидная – то, что я не могу пережить, что мой отец оставил меня.

От каждого мужчины я жду, что он заменит мне его, и тоже окажется сделанным со мной из одного материала, и между нами будет такое же чудовищное сходство, и больше всего я жду этого от тебя.

Смерть

Несколько секунд ты вжимаешь меня в матрас, догадавшись взять власть надо мной, сделать меня безоружной и тем самым вернуть меня в детство, вернуть мне себя саму.

В эти секунды я верю в то, что люблю тебя. А не только собственную беспомощность, доступ к который ты мне даешь.

И за это, к собственному ужасу, я могу простить тебе все. За это короткое возвращение или столкновение с собой.

И когда после ты уходишь курить, а я все еще лежу в твоей постели, поджимая ноги к груди, чтобы унять судорогу, и потом, когда я иду холодными зимними переулками от твоего дома к автобусной остановке, я обезличена, одна на морозной улице в сердцевине зимы, со мной нет ничего, кроме моей телесной памяти, в эти минуты, когда я слизываю языком снег с губ, мне кажется, что у меня нет даже имени. Его просто не может быть. Не должно быть. И через эту обезличенность, ликвидированность я всегда хочу приблизиться к смерти, к несуществованию. Потому что в этом небытии я надеюсь вернуться к своему отцу в тот зимний вечер, когда он читал мне «Буратино», а я полудремала рядом, и во всем зимнем заснеженном мире были только я и он. И его безграничная любовь ко мне. И мое равенство с ним, основанное на сходстве.

Ты

Ты спросил меня, почему я не пью таблетки.

Я не пью таблетки, потому что не хочу останавливать свое сознание, буйное, как море или метель, я устала бояться себя саму и больше не хочу притуплять себя, как всегда хотела в юности.

Возможно, смерть похожа на этот момент, когда ты прижимаешься к моей спине и я чувствую твой пот, как он становится моим, и твое дыхание в своих ушах. Но я знаю, что нет; я знаю, что смерть отвратительна, и я ни разу не была на могиле своего отца. Прошло тридцать лет (отец умер, когда мне было шесть лет), и я все еще не могу этого сделать. Если я сделаю это, я признаю, что он умер, а не уехал в бесконечное далекое путешествие. И я все еще не могу этого сделать. Умер, а не оставил меня одну, не оставил меня, а умер. Я плохо переношу боль и потому не делаю этого, но я постоянно хочу отодвинуть шторку и увидеть небытие – его тонкий экран, коснуться его.