Понедельник - день тяжелый. Вопросов больше нет (сборник)

Тося разбудила повара Анну Петровну, и та через несколько минут доставила прямо из погреба мисочку творога и кружок колбасы, благоухающей чесноком. Анна Петровна с явным неодобрением стукнула мисочкой по столу, заявив без всяких дипломатических околичностей:

— Предупреждать надо о гостях. У меня тут не ресторан.

Миша, которого в прошлом году в этом же лагере в качестве жениха принимали любезнее, с недовольным видом отодвинул творог.

Чокнулись. Выпили. Начали закусывать. Едва Миша сомкнул свои молодые, крепкие зубы, как из его груди вырвался вопль. Перепуганная Тося сначала со страхом посмотрела на заводную головку часов, вытащенную мужем изо рта, затем принялась хохотать. Миша кисло улыбнулся, но, дотронувшись пальцем до верхней челюсти, крикнул:

— Зеркало!

На месте красивого, жемчужного зуба зияла брешь. От зуба остался только острый обломок.

Тося внимательно рассмотрела головку и снова засмеялась:

— Везет тебе, Миша. Золотая.

— Не понимаю… У законного мужа неприятность, а тебе весело. Новый у меня не вырастет.

— Вставим… Моисей Михайлович подберет — лучше твоего будет… Можно будет часы целиком грызть.

Но Мише было не до шуток. Он все делал молча: молча допил «рябиновую», молча надел пиджак, молча вывел своего стального коня и скрылся в освещенной серебристой луной березовой роще.

Тося тихо поплакала, убрала вещественное доказательство в спичечный коробок и легла спать. Окно было открыто, но в комнате сильно, почти нестерпимо пахло чесноком — Тося забыла убрать колбасу.

Через час Тосю разбудил подозрительный шорох.

— Мама! — испуганно крикнула начальница лагеря.

— Это я, Тосенька, я.

В окно, стараясь не шуметь, влез Миша.

— Вернулся! Ты меня любишь?

— Люблю, родная, люблю… Ты не обращай внимания… Я погорячился. Обидно… На самом видном месте. А Моисей Михайлович правда подберет?

— Подберет.

— Подожди, Тося, я колбасу выкину.

Мир и счастье, потревоженные происшествием, снова воцарились в семействе Бобровых.

* * *

Разве мог Евлампий Кокин, нарушая закон «Тонапа», предвидеть ход всех дальнейших событий? Если бы он знал, кому попадет заводная головка от его золотых часов «Лонжин»! А она пошла гулять по рукам. Утром ее внимательно осмотрел Миша, затем повар Анна Петровна, старшая пионервожатая.

Предположений было высказано много… Как ни пытались руководители лагеря сохранить от ребят этот случай в тайне — ничего не вышло. Ребята за завтраком старательно рассматривали все съедобное: манную кашу, хлеб, котлеты — не попадется ли еще что-нибудь выдающееся.

Впрочем, все это было для «Тонапа» пустяком. Но заводная головка попала в руки к Марье Антоновне.

Разве мог Кокин предполагать, что Королькова тотчас же после приезда отправится выполнять свои депутатские обязанности? У Марьи Антоновны было в запасе еще два свободных дня, дома одной, без внука, ей стало скучно, даже тоскливо, и она решила поехать к детям.

Осмотрев головку и запас колбасы, Марья Антоновна дала совет:

— Всю колбасу отправьте в санитарную инспекцию. А эту золотую штучку я сама возьму.

* * *

Секретарь партийного бюро горпромсовета Солодухин был в отпуске, лечил в Цхалтубо простуженные на фронте ноги. Обязанности партийного руководителя временно исполнял заместитель секретаря Лыков, обычно занимавшийся партпросвещением.

Почему Афанасия Константиновича восьмой раз подряд избирали в партбюро, никто понять не мог.

Секретарь Солодухин был человек определенный, прямой, иногда даже резковатый, особенно в оценке некоторых деятелей горпромсовета. Он частенько схватывался с Бушуевым, и даже, чего греха таить, были у него и слабости: любил поговорить», или, как он заявлял, «подвести итоги», а к критике относился как к теще: признавал, уважал, но чтобы любить — этого не было. Случалось, Солодухин, потеряв выдержку, мог накричать на виновного, а потом, остыв, извинялся.

Лыков со всеми был ровен, вежлив. Почти каждому мало-мальски знакомому он говорил: «дорогой мой» или «дорогуша». Критику он просто обожал. Когда на отчетно-выборном собрании в его адрес говорилось что-нибудь неприятное, он смотрел на оратора с ласковой, кроткой улыбкой, как на невесту, а если его хвалили, скромно прятался за спину соседа.

На собраниях он выступал не часто и все больше по международным вопросам, любил напомнить о необходимости глубже изучать первоисточники и о пользе чтения художественной литературы.

Все его считали вежливым, даже добрым, воспитанным человеком. Он и был — вежливым, воспитанным, но не добрым. Добрый человек не может быть равнодушным, а Лыков ко всему был холоден и спокоен. А улыбался приветливо — по привычке.

И еще: он был великий мастер выдумывать для постановки на бюро такие вопросы, по которым говорить можно было хоть всю ночь напролет, а решения никакого принимать не требовалось — не для чего.

И удивительное дело, как только после отчета секретаря, прений и опенки деятельности бюро начинали составлять список кандидатов для тайного голосования, сразу же несколько голосов кричало:

— Лыкова запишите! Лыкова.

Он выходил на трибуну и давал себе отвод.

— Спасибо, товарищи, за доверие… Но я бы просил уважить мою просьбу. Пора молодым.

А из зала кричали:

— Оставить! Пусть еще поработает.

И когда счетная комиссия объявляла результаты, все удивлялись:

— Смотрите, опять Лыков прошел. Почти последним, а прошел.

На первом заседании бюро его обязательно утверждали заместителем. Никому даже в голову не приходило предложить кого-нибудь другого.

— Есть же Лыков.

Однажды кто-то ему сказал:

— Ты у нас вроде Кадогана, был такой в Англии — постоянный заместитель министра иностранных дел. Он при всех состоял — при консерваторах, при лейбористах. Так и ты у нас — секретари меняются, а ты как врытый… А почему тебя секретарем не сделают?

Лыков улыбнулся:

— А я, дорогуша, и не стремлюсь в секретари. В тени, дорогуша, меньше потеешь.

Но как только секретарь уходил в отпуск или уезжал в командировку, Афанасий Константинович немедленно покидал свой плановый отдел, где числился старшим экономистом, и перебирался в небольшую комнатку партбюро, которую никто, кроме него, не называл кабинетом.

…Когда Марья Антоновна вошла к Лыкову, он поднялся из-за стола и пошел ей навстречу, широко распахнув руки.

— Дорогая Марья Антоновна! Легка на помине. Только сейчас о вас думал. Садитесь, дорогая. А я планчик работы составлял, хочу с вами посоветоваться, как нам лучше один вопросик поставить…

Королькова отодвинула протянутый ей листок.

— Я к вам по конкретному делу.

— Чем могу быть полезным, дорогая?

— Сейчас. Можно форточку открыть? Душно у вас… Скажите мне, Афанасий Константинович, какого вы мнения о Кокине? Как он, по-вашему, — мошенник или нет?