Понтий Пилат. Психоанализ не того убийства

Иоанн Креститель, оформлявший свою жизнь под представления толпы о пророке, хотя и был толпой назван пророком (по внешнему антуражу), был ею не понят. Указующий перст «величайшего из пророков» (Лук. 7:28) был из поля зрения вытеснен, и Истина была сначала в пренебрежении, а затем и вовсе на Голгофе распята.

Но это — толпой. Были среди слушателей Иоанна Крестителя люди и другого рода, скажем, Иоанн, пусть хоть в старости, но, в отличие от других, решившийся «врезать» правду-матку (Иоан. 1).

Их способность к слышанию кроется, разумеется, в области духа, но и отчётливые «персты» древних пророков им были в подспорье.

Тема известная: указание на прообраз уже созидание!..

А имеющий уши услышит.

Прообраз есть у всякого произведения. Но только «академики» казённого литературоведения ищут его в прошлом и по горизонтали. В результате умевший видеть на сотни лет Пушкин унижен и стал всего лишь поэтом, про Толстого, удивлявшего своей способностью в творчестве предугадывать ближайшее будущее, и говорить нечего. Булгаков тоже попал под общую гребёнку.

Но даже невооружённым глазом видно, что есть глубинный смысл, который объединяет и выделяет всех троих — Пушкина, Толстого и Булгакова.

Но об этом — в других главах.

Но это проза, тёмная сторона бытия. Толстой, как и Булгаков, не мог не искать в будущем и чего-то прекрасного. А действительно, почему бы и самому Льву Николаевичу при таких его пространственно-временн`ых способностях также не заглянуть в «каморку папы Карло»? Конечно, увиденное он неизбежно должен был отобразить иначе, чем Булгаков. Булгакова, телесно закандаленного всепроникающим железным занавесом коммунистической империи, кроме вопросов души и духа беспокоили ещё и осязаемые преграды, — отсюда в каморке он разглядел и стены, и полуподвальное расположение комнат, и печь, пригодную для сжигания рукописей. Толстой же осязаемым пространством скован не был, конкретные формы во взаимоотношениях двоих для него были как бы ничто, поэтому мы и наше конкретное бытие в его творчестве отобразились в самом главном — в судьбах его любимейших героев. Своеобразной мечте. Как бы грёзе. А жизнь иногда даже прекрасней, чем грёзы… Да, странно — что грёзы, странно — что исполняются, и странные эти люди — писатели… И вообще все люди — странные. Где они живут, в каком мире? Или мирах?

А.Меняйлов. КАТАРСИС: Подноготная любви. Глава 1 («А помнишь?»), года за четыре до начала работы над «Понтием Пилатом».

глава двадцать восьмая Где сейчас потомки Понтия Пилата?

Лев Николаевич Толстой был не только писателем, но ещё и читателем. Причём, можно смело предположить, далеко не самым поверхностным.

Так вот, Лев Николаевич говорил, что мыслящий читатель, общаясь с произведением (понятно, не «бульваром»), в конечном счёте, пытается понять не столько сюжет и тему, сколько взгляд автора на жизнь, пытается распознать его «нравственную физиономию».

Хочется надеяться, что и я могу отнести себя к тем самым «глубоким читателям». Во всяком случае, параллельно с перечитыванием произведений Льва Николаевича, я запоем читал все и всяческие биографические о нём материалы.

И очень жалел, что Лев Николаевич не оставил бесстыдного варианта автобиографии: что происходило с ним лично, что из этого обилия материала поразило, а что нет, что, по ощущению, повлияло на его дальнейшую жизнь. Очень жалел, что стыд помешал Льву Николаевичу, а, соответственно, мне усложнил восприятие его произведений и жизни вообще.

Тогда, видимо, и появилась мысль, что честный автор, для облегчения читателю работы, найдёт способ совместить произведение в традиционной «художественной» форме с автобиографическими сведениями «без экивоков».

Я и до сих считаю, что не упоминание постыдных деталей жизни (при поиске возвышенного!!) — свидетельство отнюдь не деликатности, а проявление покорности воле стаи на всеобщее одурение, или, в лучшем случае, указание на недостаток мужества и решительности. У Толстого, скорее, последнее, ведь с помощью мемуаристов я узнал, что он семь лет никак не мог последовать своему намерению бросить курить, а двадцать с лишним лет набирался мужества окончательно сбежать от нравственного урода, копрофилки Софьи Андреевны.

Сколько себя помню — лет, наверно, с четырёх-пяти — всегда вступался за тех, кто оказывался в меньшинстве. И всегда, не понимая, удивлялся: почему в прогулочной группе, в которую меня отводили по будням, все малыши столь просто и без зазрения совести принимают сторону сильнейшего, скопом бьют одного и непринуждённо перебегают к появившемуся новому лидеру, всегда бесчестному? Почему у меня с остальными малышами бытие было одно, а реакции — противоположные?..

Почему столь много людей, не где-нибудь в мире, а именно в России, интуитивно чувствуют, что авторитеты на Пилата клевещут? (Я довольно часто встречаю людей, не входящих ни в какие религиозные иерархии, которые, как минимум, полагают, что Пилат, так скажем, выделялся своей порядочностью. А жена и вовсе всегда знала (лучше сказать, чувствовала), независимо от меня, что Пилат — спасённый человек и автор Протоевангелия.)

Какого же рожна я вот уже второй десяток лет упорно пробиваюсь к правде о Понтии Пилате?

Откуда я знаю, что и его обоврали точно так же, как и женщину, взятую якобы в прелюбодеянии?

Отчего столь настойчивый интерес?

Почему повсюду, даже во Франции, Пилата хотят видеть ублюдком?

Почему автор «Мастера и Маргариты» — русский?

Подобное — к подобному?

Что у русских с Понтием Пилатом общего?

Последний вопрос я не только задаю себе сам, но его мне задают и коллеги в бригаде компьютерщиков-инсталляторов (литературный труд, рассчитаный не на «бульвар», кормит, но не более, приходится подрабатывать физическим трудом). Буквально позавчера, во время обеденного перерыва, было высказано предположение: если расхваливание Иуды свидетельствует о предательской сущности души, которую расхваливающий скрывает (традиционное отношение к Иуде само по себе, понятно, о благородстве ещё не говорит), а неприятие Христа уличает в стадности, иными словами, подобное — к подобному, то мой многолетний интерес к Пилату объясняется, видимо, тем, что в прошлом я был следователем?

Да не был я следователем! Занимался оперативной работой: скрытое наружное наблюдение, задержания, обыски — вот и всё. И то всего лишь несколько месяцев. Пилат этим не занимался. (Впрочем, и мне такое занятие показалось хотя и интересным для познания жизни и полезным, но промежуточным.)

Я — не военный, как Пилат, хотя мне, как и сотням тысяч выпускников военных кафедр институтов, присвоено воинское звание лейтенанта запаса.

И не префект-прокуратор — казнить Христа мне предлагается на общих основаниях. Так что сверхустойчивый интерес к Пилату у меня не из-за общности профессий или, тем более, положения.

Борьба с несправедливостью? Пилата оболгали, как периодически и меня?

Но Пилат не единственный, кого перемазали понапрасну, вся жизнь наша — как заплыв в океане дерьма, берегов не различить…

Но мало того, что есть к личности Пилата интерес, обнаружилось ещё систематическое угадывание разных деталей из его жизни, знание которых не могло прийти ко мне от одной только начитанности. К тому же, и что самое главное, подтверждение справедливости этих деталей обнаруживалось уже после завершения романа, много позднее.

Откуда эта систематичность?

Похоже, что и интерес, и сверхзнание достались от предков.

А вдруг?..

Отбросив ложный стыд и прочее тому подобное ложное, отдаляющее от истины, доведём мысль до логического завершения: можно предположить, что Понтий Пилат был, как и у многих русских, предком автора.

Если так, то в моей жизни — в особенности в бессознательной её части, прежде всего в уделе и доле, — можно распознать нечто существенное из жизни Пилата.