Понтонный мост. На берегах любви, утрат и обретений

Нет-нет, не простодушный и целомудренный Паолино очнулся утром на низкой резной кушетке – совсем нет! Некто другой, с горячей и темной кровью в жилах; с сердцем, не знающим колебаний и жалости.

Перво-наперво этот новый некто посетил свою невесту и застал ее за утренними упражнениями. Точными, неутомимыми пальцами она вновь и вновь повторяла виртуозный этюд. Распахнулась дверь, и странно изменившийся суженый без объяснений вернул онемевшей лютнистке обручальное кольцо. Расправившись таким образом с надеждами сероглазки, он поспешил по адресу, который узнал у хитроумного и предусмотрительного Лукино. Единственное желание сжигало его душу: видеть фарфоровый лик хромоножки, слышать ее плоский, лишенный обертонов голос, прижаться жадными губами к матовой коже запястья.

В двух словах, сохраняя бесстрастное выражение лица, молодой человек объяснил пораженной дуэнье цель своего визита и был допущен к подопечной, с которой имел продолжительную беседу с глазу на глаз.

А вечером, когда воздух сгустился, стал лиловым и запах жасмина полился с уступчатых террас, затопляя прибрежный город, превращая его в огромный благоухан-

ный сад, Паоло ввел прекрасную хромоножку в свой дом уже женой перед людьми и богом.

На следующий день ювелирная лавка по соседству с церковью Санта Мария ди Карильяно оставалась закрытой. Была она закрыта и в воскресенье…

Лишь через месяц открылись двери дома, и молодой муж вышел в город. Шумели фонтаны; голуби долбили черными клювами булыжник мостовой; весело ругались торговки; из-за легкой шторы летела кантилена. Древний флаг трепетал на ветру.

Однако за беззаботным фасадом воскресного дня внимательный наблюдатель – не Паоло! только не угоревший от любви молоденький терьерчик по кличке Паоло! – смог бы различить, почувствовать, глубинные течения жизни. Несомненные эти течения были темны, как темны и маловразумительны были речи, звучавшие в прохладном сумраке маленькой таверны, куда Паолино забежал утолить жажду стаканчиком красного вина.

– Цикута, точно знаю, это была цикута, – с сильным греческим акцентом сказал вертлявый человечек, сидевший напротив, и громко икнул.

– Сам ты цикута, – произнес хриплый голос в углу, и несколько человек рассмеялись.

– Пьянь, – презрительно скривился грек и сплюнул на пол. – Голытьба, неучи.

– Полегче на поворотах, сиковантишка ты несчастный!..

Грек скрипнул зубами, но промолчал.

Вошла румяная хозяйка, довольно молодая женщина с крутыми боками, подхваченными куском коричневой саржи, поставила на стол новый кувшин вина и сказала, обращаясь к греку:

– Ты этих ублюдков не бойся.

– Я – боюсь?! – грек остро блеснул черными глазами. – Я господа бога и сына его Иисуса Христа не боюсь, а уж этих-то… козликов рогатых, и подавно.

Крутобокая хозяйка рассмеялась, а грек прикрыл рот ладошкой и снова икнул.

– Люблю смелых людей, – подсаживаясь к столу, сказал худой парень с копной курчавых смоляных волос. – У нас на Корсике, если мужчина не трус и вдобавок…

Грек опрокинул стакан и перебил корсиканца:

– Ни бога, ни черта, ни козликов рогатых – никого не боюсь. Такой человек,

– Греки – славный народ. Гомер – великий поэт. Триста спартанцев – отчаянные ребята, – согласился корсиканец и негромко спросил: – Так, значит, от цикуты?

– Точно знаю, – кивнул маленький человечек и налил корсиканцу вина.

– Разве такие вещи можно знать точно?

– Можно, – сказал грек и снова икнул. – По при знакам.

– Сам ты – признак, – донеслось из угла. – Трепло ты несчастное!..

– Грек вскочил, как чертик на пружине, хлебнул из кувшина, качнулся и, перемежая слова икотой, заговорил гекзаметрами.

У смертоносной ци-ик-куты природная холода сила

И потому, если выпьешь, – убьет как холодные яды,

Пятнами кожа покрыта у тех, кто погиб от ц-ик-куты;

Смерть от нее подтвердить мы по признакам этим сумеем,

Карой публичной она по обычью служила в Афинах;

С жизнью вели-ик-икий Сократ распростился, принявши цикуту…

– У тебя самого пятна на теле. Никаких у нее пятен не было, и никакая это была не цикута, а умерла она, ясное дело, от сглаза, прохрипели из угла, но уже без прежней злобы и даже примирительно.

Грек самодовольно хмыкнул и спросил:

– Ты, что ли, сглазил, козлик?

Раздался дружный гогот, и разговор стал общим. Страсти неожиданно разгорелись. Один лишь Паолино потягивал кислое винцо, улыбался рассеянно и ничего не понимал.

Сумбурный и пьяненький спор принес плоды. Выяснилось, например, что от змеиных укусов хороши цистрон и мальва.

– И для регул, – смеялась соблазнительная хозяйка, пылая румянцем, – с медовой водой – и для регул!

– Сир! – негромко воскликнула Лея.

– Чем могу быть полезным? – невинно осведомился Трамонтано.

– Сир! – с вызовом повторила девушка. – Мне это странно. Разве в присутствии дамы…

– Ах, вот вы о чем!.. – легко рассмеялся он. – Ничем не могу помочь, – исторический факт, слово кабальеро, она действительно сказала: «с медовой водой – и для регул». Слово в слово.

– Позвольте, позвольте, существуют же для чего-то правила хорошего тона, пиетет, наконец!..

– Я не задумываясь приношу их в жертву научной достоверности. История и без того кишит слюнявыми эвфемизмами, – отрезал Трамонтано.

Лея зарделась. Чувствовалось, что решительная формулировка дерзкого дожа произвела на нее сильное впечатление.

«Хорошо закрутил…» – с легкой завистью подумал я и с достоинством произнес:

– Сир! Настоящий случай публично засвидетельствовать то сильное и глубокое уважение, которое я питаю к Вашему уму и к Вам лично, я не мог бы пропустить, не сделав над собой насилия.

Глаза Леи округлились, и она сделалась похожей на симпатичного лемура.

– Эка вы хватили, милейший Тристан, – добродушно сказал Трамонтано, – впрочем, приятно это слышать. Тем более от вас. Вы такой… ээ… немногословный.

Итак, на чем мы с вами остановились?

– На медовой воде, – с готовностью подсказала Лея.

– Именно! Именно! – подхватил Трамонтано и продолжал:

– Заговорили о сглазе, о тонкостях этого коварного дела, о том, как бороться с напастью, и тут мнения разделились, – определились две основные партии: в углу предлагали плевать через левое плечо, у стены – кропиться петушиной кровью. Неугомонный грек, порядочно захмелевший и взвинченный, представлял партиям единоличную, но воинственную оппозицию.