Понурый Балтия-джаз

Ефим придумал дело. Ради карьеры. Ничем не рискуя, только подставляя какого-то Шемякина. Бедный жалкий Шемякин!

Ефим понимал, что начальство наплюет на жаждущего провинциальной власти генерала (пусть себе жаждет) и его контакты то ли с эстонцами, то ли с немцами (у всех завелись коммерческие связи), а заодно и на сто с лишним бочек ядовитого красителя (мало ли чего по России разбросано). И потому поджарил информацию - присовокупил к ней покушение на Бахметьева, убрав которого террористы заполучат триста с лишним тонн отравляющих веществ (почему бы заразу в бочках не назвать и так?). После сентябрьских терактов в Нью-Йорке и Вашингтоне, вооружившись таким домыслом, двери в высоких кабинетах можно будет открывать ногой...

Липовая анонимка сулила Ефиму, что начальство возобновит интерес к его карьере. Мне - смертельный риск.

– Вам ещё что-нибудь угодно?
– спросил вернувшийся начальник кохвика.
– Мы закрываемся. У меня контролеры.

Контролеры, двигая высокими табуретами, расселись и разбрасывали на стойке карты.

– Еще двойной коньяк, пять минут на потребление и счет, пожалуйста.

– О'кей, - сказал парень.

"Рено" оставался на месте. Над торцом мола вздымались брызги прибоя, словно там всплыл кит, выпускавший фонтаны воды.

– Здесь подплывают киты?
– спросил я начальника кохвика, рассчитываясь. Мне хотелось, чтобы меня запомнили получше, мне хотелось засветиться назло Ефиму и его коллегам во всем мире, мне хотелось провалить все дело.

– Какие киты? Что вы! В такой сезон если и заплывают, то в основном морские свиньи.

Он оторвал взгляд от денег. Ему не понравилось, как я молчу.

– Я пошутил, извините, - сказал начальник кохвика.

– Да, мы оба шутили, конечно, - откликнулся и я.

"Форд" одиноко, если не считать пары автобусов, торчал на стоянке против санаторских ворот, примыкавших к пляжу. Ветер гнал льдистую поземку, погода словно перепрыгнула через декабрь и январь непосредственно в февраль. Ресторанные окна были заставлены фанерными щитами с рекламой сааремааской кильки. Я уселся за руль превозмогать голод и сонливость.

Ждать пришлось около часа. Почти смерклось, когда "Рено", кренясь на мягких подвесках, развернулся на магистральном шоссе, круто набрал скорость, так же круто сбросил её и резко взял к старому городу. Машину чуть занесло на гололеде. Водитель играючи выправил её.

Я оставил "Форд" возле почты. Единственная парковка в заречье, про которую я помнил в Пярну. Подталкиваемый порывами крепкого ветра в спину, окончательно промерзнув, досадуя, что могу простудиться, осоловев от коньяка, я добрался длинной и пустынной улицей, начинавшейся от церковной колокольни, до торгового центра. В узкие старинные улочки, если не подводила память, транспорт раньше не пускали. Тем не менее "Рено" уже стоял у торгового центра, да ещё на тротуаре, на самом виду в желтом свете фонарей. Начальник кохвика и пара его "контролеров" ловко наваливали на грузовую тележку картонные ящики. Захлопнув дверцы пикапа, они потянули тележку в узенький переулок, зажатый между центром и пивной.

Из окна пивной, промытого до иллюзии полнейшего отсутствия стекла, освещенный переулок просматривался насквозь. Переулок оказался тупичком, он упирался в старинный, вросший в землю амбар. Я доедал свинину по-венски, когда троица выкатывала из его железной двери пустую тележку.

И это дело сделано.

Насытившись, я немного отошел от озноба и расслабился. Черт с ним, с Ефимом. Городок и в не курортный сезон казался уютным, тихим, и я охотно переночевал бы здесь. Напился бы, одиночество не тяготило меня, а утром - в Таллинн, следующая остановка - Лохусалу и далее прямо домой без последнего прости и захода в музыкальные лавки. Век бы мне не слышать румбы "Сюку-сюку" и гершвинской унылой радости.

Снег вдруг опять зарядил, да сильный, и я подумал, что, когда окажусь на Таллиннском шоссе, ехать придется навстречу метели.

Варшава передавала танго. Стокгольм - нечто спортивное. Прорезался Калининград, женский бодрый голосок поносил янтарную отрасль, потом упрекал Москву в связи с какой-то свободной экономической зоной. Москва почти не прослушивалась. Я вернулся к Варшаве.

Мело и в самом деле навстречу. Завьюжило круто. Дальний свет фар высвечивал по обочинам пустого шоссе можжевельник, зеленый с одной стороны и залепленный снегом с другой. Часы показывали восьмой час, и я не гнал. Я мысленно пытался оказаться в шкуре Ефима - меня все более беспокоило собственное положение.

В закусочной Алексеевских курсов на стене, среди многих прочих, висело изречение: "Под грубой кожей крокодила спрятано нежное и чувствительное сердце". Брэм, "Жизнь животных", том 41, стр. 1457".

Это относилось и к преподавателям, и к слушателям.

Приятных среди них на самом деле не водилось, по крайней мере, внешне они производили отталкивающее впечатление. Может быть, на матерых профессионалах сама по себе нарастает барабанная шкура? Чем старее рак-отшельник, тем жестче его ракушка?

В сущности, все без исключения герои плаща и кинжала - подонки.

Крокодилы... Наверное, все-таки слишком крепко сказано. Конечно, существование без правил и вне закона не сделают человека приятным. Попытайтесь-ка поймать взгляд шпиона, даже бывшего... Но они - не лгуны. Просто их правда не принадлежит им.

Спецконторский народ в вечной изоляции. По собственной вине - в силу добровольно выбранного занятия. Панцирь нарастает с изнанки кожного покрова. За счет собственных душ.

Понять, говорят, значит простить. Пусть Ефим Шлайн считает себя прощеным. Но я скажу ему кое-что через пару часов. Если увижу.

В Таллинне снег сменился дождем.

Из таксофона на въезде в город я снова позвонил в музыкальную лавку Велле. Теперь ответила Марика.

– Говорит Шемякин, - сказал я.
– Ужасная погода, верно?

– Да, - сказала хромоножка сухо, будто боялась - вдруг я напрошусь смотреть телевизор?

– Господин Велле дома?

– Нет, он ушел в баню. Сегодня пятница.

– Для меня есть новости?

– Нет. До свидания.

И разъединилась. Ее рабочая неделя завершилась несколько часов назад, деловые разговоры откладывались до понедельника...

К вечеру в городе по случаю начинающегося уик-энда оказалось столько машин, что я едва приткнулся на частной стоянке возле какого-то скверика. Подняв воротник мгновенно отсыревшего пальто, я метров триста тащился пешком к слабо освещенному подъезду старинного особняка, остальная часть которого за решетчатой оградой высвечивалась галогенными лампами до потери окраса.

Вестибюль представительства фирмы "Балтпродинвест" перегораживала электронная линия Маннергейма. Лакированная арка-детектор. Заставленная мониторами внешнего наблюдения стойка из дерева и брони прикрывала дежурного до подбородка. Он недружелюбно наблюдал, как с моего пальто и шляпы, которую я снял и держал в руке, капало на роскошный паркет.

Зеленоватые цифры электронных настенных часов показывали девять пятнадцать вечера. На сером лице парня, питавшегося, наверное, всухомятку, проступало нескрываемое озлобление. С девяти до полуночи в таких заведениях - время непредвиденных проблем. И первая возникала. В моем лице.

Рявкнул зуммер. По линии открытой связи кто-то сказал:

– Андрей, смотри!

– Вижу, - ответил Андрей.

Увидел и я, как за окном вестибюля в ярком свете галогенов по ступеням бокового подъезда мелкими шажками ссыпался бородатый коротышка без пальто и с разбегу впрыгнул в джип "Чероки" рядом с водителем. Ворота раздвинулись, и, едва машина проскочила на улицу, их тут же закрыли с пульта.