Понурый Балтия-джаз

Я подошел к орудию смерти. В объяснении говорилось: "Меч палача. На лезвии выгравировано - "Милость Божья и верность Господу возобновляются каждое утро. Поднимая меч, я помогаю грешнику обрести вечную жизнь. Год 1525". Палач был личностью отверженной, и ни он сам, ни его супруга не имели права посещать церковь, а дети - ходить в школу. Палачи причащались в часовне, а не в церкви, и хоронили их за оградой кладбища. Но случались и исключения. В XVI веке библиотеку церкви Нигулисте в силу неизвестных причин ревизовал палач, а в XVII веке магистрат издал специальный указ, в котором утверждал, что профессия эта почетна. Отныне палач мог войти в церковь, но сидел во время службы вместе с супругой все же отдельно - на скамье у входа и в стороне от благочестивых прихожан. Палач ходил в красном плаще, и его замечали издалека".

Чико Тургенев тоже был виден издалека. Он неторопливо появился из-за массивной двери с резной надписью "WC".

В туалете чугунный сливной бачок, прикрепленный к стене стальными штырями, оставался полным. Но крышку бачка приподнимали. На пыльной поверхности различались следы касаний.

Постелив носовой платок на унитаз, я встал на него и исследовал бронзовую задвижку на окне, в котором стекло заменяла крашеная фанера. Задвижку трогали. Отодвинули, приоткрыли окно, снова закрыли и задвинули на место. Свежие бороздки выделялись на потемневшем от времени мягком металле.

Я догнал парочку как раз тогда, когда Чико, бросив короткую фразу спутнику, дернул подбородком в сторону телефонного аппарата на столике. Возле него дремала старушка-смотрительница, вывернув на коленях морщинистые ладони.

И оба заторопились в подвальную раздевалку.

Не жалея лакированных итальянских ботинок, Тургенев шлепал по талому коричневому снегу до Тоомпеа. У входа в Домский собор дал прикурить от новой зажигалки двум славянам, которые, видимо, постоянно оставались снаружи, и вошел в церковь с Вайсиддиновым.

– Сатана стал злом после твоего грехопадения!
– заорал на меня кто-то сверху, едва я втянулся в костел за Тургеневым и Вайсиддиновым.
– Вот тогда-то Сатана и стал злом! После твоего грехопадения! Да, именно! Твоего!

С кафедры кричал кюре, высовывая из кружевных рукавов восковые кулачки и грозя ими ветхим знаменам, свисавшим со стен над головами прихожан.

Я наблюдал за манерой Чико пробираться в толпе, стараясь запомнить его повадку в замкнутом пространстве и тесноте. Проверяя себя, я отвел на несколько секунд взгляд и снова посмотрел туда, где Чико, слегка опередив спутника, рассматривал вырубленные на плитах феодальные гербы со шлемами, выпячивающими решетчатые забрала. Две головы восточного обличья казались в толпе неразличимыми. Но телохранитель, если Вайсиддинов исполнял эту обязанность, раскачивал плечами иначе, чем это делал Чико.

– Земля была безводна и пуста!
– кричал кюре.
– И только Бог сотворил различия... Троица - это и свет, и тьма, но она по другую сторону и света, и тьмы. У Сатаны, как у всякого ангела, своей воли нет. Сатана идет за злым умыслом, за твоей злой волей. Помните это! Ангелы не сотворены Богом по его образу и подобию, как сотворен был человек. Человек, как и Бог, может творить. Ангелы - нет. Сатана, бывший ангелом, воплощает твою волю, поскольку ты переполнен греховным озлоблением!

Кюре ткнул кулачками в мою сторону. Может быть, потому, что мне приходилось вертеть головой.

Я протиснулся к гербу, который рассматривал Тургенев. Он интересовался надгробной плитой фон Крузенштерна.

Бандиты пробирались к выходу.

Коричневый песик, оставленный на привязи у костела, едва не запутался у меня в ногах, кинувшись навстречу женщине, которая выходила за мной. Оглянувшись, я извинился.

– Пойдем, Мукки!
– сказала она собачке, отворачивая лицо.

Метрах в двадцати вниз по Тоомпеа констебли подсаживали в синий "Лендровер" Чико Тургенева и его троицу. В наручниках.

Глава седьмая

Живец

С грохотом и воплями орда молодцов и девиц на роликовых досках ссыпалась по брусчатке вихляющей под уклон улочки Ратаскаэву. Свет фонарей выхватывал разгоряченные лица, пестрые нейлоновые куртки и заляпанные грязью кроссовки.

Ефим Шлайн, переждав регочущее стадо под висячим кованым светильником, отлепился от стены и спросил:

– Ты видел, какие жердины у этой... которая ехала в середине? Ого-го! Эх, нам бы дожить бы до свадьбы-женитьбы!

В раздевалке варьете он только накинул на плечи свое пальто свиной кожи, запахнув полы перекрестьем обезьяньих запястий. Ни дать ни взять Наполеон при Аустерлице или Прейсиш-Эйлау. Впрочем, вымученность моего сравнения объяснялась маркой бренди, которое мы потребляли: силуэт императора весь вечер маячил перед нами на этикетке.

Выпили крепко, первый раз в истории наших взаимоотношений, и мне почему-то казалось, что Ефим пошел на это не нарочито, а от одиночества.

Расслабившись, я признался, перекрикивая оркестр, что с этого вечера не считаю его бюрократом. В ответ он коснулся деталей поведения кордебалета, казавшегося молодым и привлекательным. Девочки задиристо вскидывали ножки за спиной поп-певицы, ухитрившейся уронить микрофон, что не повлияло на звучание, наверное, вообще не её голоса. Примадонна раскрывала рот под фонограмму и изображала телодвижениями, по мнению Ефима Шлайна, целку-одиночку.

Мы брели наугад по городу-шкатулке, в котором потеплело, стаял грязноватый снег и пахло морем. Дела наши обстояли, как и положено на начальном этапе операции со многими неизвестными, неудовлетворительно, если не плохо. Это не стоило обсуждать, потому что радости при наших занятиях так же редки, как и успехи.

– Когда дела идут совсем плохо, - сказал глубокомысленно Ефим, - это верный признак, что наступает улучшение.

– Да-а-а, - ответил я, стараясь придать голосу оттенок философского раздумья.

Минуты три мы молчаливо смаковали свою причастность к избранному кругу ценителей изысканных мыслей. Пьяные умники.

– Ты изменял когда-нибудь жене, Бэзил?
– спросил вдруг Ефим.

– Может, перейдем от слов к делу? Было когда-то одно местечко на бывшей Ломоносова...

– Да не об этом... Всерьез изменял, с другой, серьезной женщиной?

– Тебя, что же, посетило чувство?
– спросил я выспренно. Вполне искренне при этом. Действительно, мы перебрали, наверное.

– Еще не уверен, - торжественно провозгласил он.

– Ну, тогда вот что я скажу... вернее, повторю слова одного человека...

– Повтори! Из тебя, Бэзил, если и выдавливаются собственные, то исключительно насчет деньжат. Жажда наживы - твоя всепоглощающая страсть...

Неплохо бы, подумал я, и сказал:

– Мне это нравится... То есть, эта всепоглощающая страсть нравится... И потом, мне кажется, что деньги - не вещь, а нечто одушевленное. Как верные слуги. Приходиться только отслеживать их поведение, чтобы они не произвели большевистский переворот и ты стал им не нужен...