Понурый Балтия-джаз

Жидкая сероватая земля сама по себе, оползая, сомкнулась над тиковым гробом на старом колониальном кладбище в пригороде Манилы. Она липла к лопатам, словно клей, и уже пахла гнилью. Спустя пять лет, в тот год, когда разъяренные лусонские мужики с мотыгами и мачете собрались захватить кладбище под пашню, его сровняли и покрыли армоцементными плитами на зло бунтовщикам, а поверху разместили вертолетное "крыло" военно-морских сил.

Спустя несколько лет, выполняя задание шефа частной детективной конторы бывшего майора таиландской королевской полиции Випола, я прилетел из Бангкока в Манилу и получил возможность помолиться перед колючей проволокой военной базы, за которой сопрели останки отца. Таксист, который вез меня в аэропорт, находившийся по пути, тоже вышел из "Форда" и встал на колени поодаль. Думаю, это был единственный случай, когда я плакал при посторонних. Может, из-за отсутствия навыка скорбеть не в одиночку.

...Я очнулся - ото сна или воспоминаний?

В двери топтался Ефим Шлайн в картузе "под Жириновского" и распахнутом пальто свиной кожи. Одной рукой Ефим поправлял очки, а в другой держал оранжевый школьный портфель. За пояс его пальто цеплялся малец лет восьми в ученической шапочке с лакированным козырьком.

– Все, мальчик, - сказал ему Ефим по-русски, - расстаемся. Вот тебе две кроны, как договаривались. На мороженое...

– На фик твое мороженое, - сказал малец, пряча деньги в карман куртки и забирая портфель. Русский натурализовавшийся эстончик показал нам серый язык, извлек пластмассовый пистолетик из кармана и, сделав "пх-пх" сначала в Ефима, а потом в меня, затопал по лестнице, растопыривая ноги в резиновых сапожках. Подвальная лестница была слишком крутой для него.

– Ай-яй-яй, - сказал я лицемерно.
– Являетесь, господин оператор, с прикрытием из ребенка! Опасаетесь засады?

– Ох, и нора!
– воскликнул Ефим Шлайн, передергивая плечами.

Я тоже вдруг почувствовал: сыро и промозгло было у Тармо.

– Твой голос по телефону мне показался странным. И ещё перемена места встречи. Мог я предположить, что ты под кайфом, вколотым под лопатку или в задницу?
– добавил Ефим.

– И бросился вызволять, рискуя не столько своей, сколько жизнью подрастающего бандитского дарования. Ах ты, паршивый преданный друг!

– Дети, в особенности с пистолетиками и в этой стране, наша достойная смена!
– сказал он.

Сквозняк из открытой двери раскачал сотни змеек-пленок, пока я впускал Ефима.

– Откуда у тебя этот дворец культуры?
– спросил он.

– Реквизировал у фотопедика за двести пятьдесят крон вместе с лабораторией, материалами, оборудованием и диванами... Не угодно взглянуть на мир искусств? Вот галереечка! Не желаете послужить моделью? Ась, не слышу, ваше степенство?

Балагуря, я подвел его к письменному столу, где лежала пачка фотографий, и первой сверху была увеличенная до крупной зернистости, - со щекой, примятой прикладом, и бровью, хмурившейся за оптическим прицелом. Марка оружия не различалась.

Ефим схватил пачку и побежал по комнате, тасуя снимки.

– Откуда?
– спросил он.

– Дом напротив музея поставлен на ремонт. Снимок сделан с третьего этажа. Где я сначала назначил тебе встречу.

– Это пятый этаж, не меньше.

– Это третий этаж, средневековый.

– Что ж, что ж, что ж... А это откуда?

Ефим вернулся к первому снимку.

– Дистанция от меня метров сто - сто двадцать. Этаж шестой. Здание это новое. Там есть лифт, я проверил. Занято учреждениями. Внизу магазины. По вечерам никого. Закрывается, остается ночная охрана.

– В кого он целил или кого он высматривал?

– Меня, я думаю...

Ефим опять побежал по комнате. Я уселся на диван.

– Опиши теперь на словах, - попросил он, подвешивая снимок на веревке прищепкой, подобранной с письменного стола Тармо. Покосился на лежавшую под стеклом фотографию, на которой дистрофическая брюнетка и толстенный блондин составляли композицию - хилая девичья грудь и мощное главное достоинство молодца отбрасывали общую тень так, что получался сосок с торчащим из него подобием водопроводного крана. Конец водопроводного крана, назовем это так, был удлинен красным фломастером. Видимо, по мнению Тармо, требовалась пересъемка. Ефим поднял и опустил брови.

Мы начали с первого снимка и двигались последовательно до тридцать шестого. Каждый я сопровождал объяснением: кто - что - когда. Последние кадры делались в обстановке суеты и паники. После блика от оптики снайперки. Так я и сказал.

– Давай сядем туда, - предложил Ефим, подталкивая меня на один из порочных диванов напротив главного снимка.

Я лениво пересел.

– Займи положение под тем же углом по отношению к этой фотографии, под каким ты целил на азиата объектив. Можешь вспомнить?

– Да... Вот так, или почти вот так.

Ефим отодвинул меня и сел на то же место.

– Он видел не тебя, - сказал он.
– Он смотрел куда-то ниже, приблизительно на два, два с половиной средневековых этажа. Обрати внимание на угол, под которым идет по отношению к тебе, фотографу, осевая линия прицела. Видишь? Теперь вспомни расстояние от него до тебя!

– Он целил в "Мерседес" Тургенева?

– Или в человека, который покинул "Мерседес" и возвращался из музея. Или в человека, который подходил к таксофону и звонил из него, а потом снова сел, как ты рассказываешь, в "Мерседес".

– Вне сомнения, целили не в тебя, - сказал Ефим.
– Ты по чистой случайности снял всю... как бы сказать... панораму тренировочной прикидки на месте будущего покушения. Всю генеральную репетицию, проведенную Тургеневым. Поздравляю, Бэзил Шемякин!

– Стало быть, Чико Тургенев не имеет никакого отношения к охоте на меня?

– Стало быть. Он и в плен-то тебя взял случайно, только потому, что этого хотел Толстый Рэй. Толстый легко развел бы тебя и Чико, когда ты заявился на виллу, где уже торчал Тургенев. Толстый хотел показать свой нейтралитет Тургеневу и, воспользовавшись твоим появлением, сделал вид, что зацапал тебя, чтобы преподнести ему. И нам тоже показал свой нейтралитет, когда отпустил тебя потом без всякого сопротивления, даже помогал... Всех и дел-то...

– Тогда кто же охотится за мной?

– А сейчас увидим, - сказал шепотом Ефим Шлайн.

В открытую дверь съемочной-кабинета, где мы сидели, было видно, как завивавшиеся концы пленок в зале разом встрепенулись, опали и теперь раскачивались, путаясь и шелестя.

Сбрасывая ботинки, я сделал Ефиму знак "продолжай шуметь", а потом ещё один - "прикрывай".

– Тут не найдется что-нибудь выпить?
– спросил он тоном матерого алкаша, доставая нелепый "Стечкин" и снимая его с предохранителя.

– Кто его знает, - сказал я погромче и пополз с "ЗИГ-Зауэром" на четвереньках в большую комнату.

– Пожалуй, я поищу, - сказал Ефим.
– Здесь нет, здесь ничего... ничего опять... ничего опять...

Он прошелся за моей спиной, шаркая по цементному полу.

Рысцой на носочках я пересек ближайшую и подбегал к следующей зале, когда почувствовал деликатный захват за локоть.

За гирляндами пленок, прижимая палец к губам, стояла Марина. Она покачала головой и объяснила на пальцах, чтобы я хлопнул входной дверью в полуподвал и вернулся к Ефиму.