Попаданец в себя, 1970 год

Это я узнал из энциклопедии прежде чем пойти «к Бродскому».

На втором этаже здания, которое напоминало маленькому Иосифу торт, в коммунальной квартире находился и «уголок» Бродских – «полторы комнаты», как называл их впоследствии поэт. В них умещаются комната родителей, фотомастерская отца и уголок с книгами Иосифа.

В 1972 году его депортируют, а немного спустя он напишет:

«Наши полторы комнаты были частью обширной, длиной в треть квартала, анфилады, тянувшейся по северной стороне шестиэтажного здания, которое смотрело на три улицы и площадь одновременно. Здание представляло собой один из громадных брикетов в так называемом мавританском стиле, характерном для Северной Европы начала века. Законченное в 1903 году, в год рождения моего отца, оно стало архитектурной сенсацией Санкт-Петербурга того времени, и Ахматова однажды рассказала мне, как она с родителями ездила в пролетке смотреть на это чудо. В западном его крыле, что обращено к одной из самых славных в российской словесности улиц – Литейному проспекту, некогда снимал квартиру Александр Блок. Что до нашей анфилады, то ее занимала чета, чье главенство было ощутимым какна предреволюционной русской литературной сцене, так и позднее в Париже в интеллектуальном климате русской эмиграции двадцатых и тридцатых годов: Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус. И как раз с балкона наших полутора комнат, изогнувшись гусеницей, Зинка выкрикивала оскорбления революционным матросам…».

Ночная стая свищет, рыщет, Лед по Неве кровав и пьян… О, петля Николая чище, Чем пальцы серых обезьян! Рылеев, Трубецкой, Голицын! Вы далеко, в стране иной… Как вспыхнули бы ваши лица Перед оплеванной Невой!

Октябрьская революция ужаснула Мережковского и Гиппиус: они восприняли её как воцарение «царства Антихриста», торжество «надмирного зла». В дневнике поэтесса писала: «На другой день <после переворота>, чёрный, темный, мы вышли с Д. С. на улицу. Как скользко, студено, черно… Подушка навалилась – на город? На Россию? Хуже…». В конце 1917 года Гиппиус ещё имела возможность печатать антибольшевистские стихи в сохранившихся газетах. Следующий, 1918 год, прошёл под знаком подавленности. В дневниках Гиппиус писала о голоде («Голодных бунтов нет – люди едва держатся на ногах, не взбунтуешь…» – 23 февраля), о зверствах ЧК («…В Киеве убили 1200 офицеров, у трупов отрубали ноги, унося сапоги. В Ростове убивали детей, кадетов, думая, что это и есть „кадеты“, объявленные вне закона».

Но вернемся к Бродскому.

Ни страны, ни погоста не хочу выбирать. На Васильевский остров я приду умирать. Твой фасад темно-синий я впотьмах не найду. между выцветших линий на асфальт упаду. И душа, неустанно поспешая во тьму, промелькнет над мостами в петроградском дыму…

Примечательно, что ровно за 10 лет до эмиграции, в 1962 году 22-летний Бродский написал это стихотворение, которое можно расценивать, как завещание поэта. Бродский верил в то, что за чертой, отделяющей жизнь от смерти есть некий иной мир, в котором все будет расставлено на свои места. И тогда «к равнодушной отчизне прижимаясь щекой», он так и останется босоногим питерским мальчишкой, в мире живых родителей и в закутке «Дома Мурузи».

И еще он напишет множество прекрасных стихов о Венеции, об Америке и о жизни, он получить всемирное признание и умрет слишком рано.

Когда Хайнц Маркштейн в Вене спросит поэта: «А скажите, Иосиф, вы считаете себя советским поэтом?» – Иосиф ответит: «Вы знаете, у меня вообще сильное предубеждение против любых определений, кроме «русский». Поскольку я пишу на русском языке. Но я думаю, что можно сказать «советский», да. В конце концов, при всех его заслугах и преступлениях всё-таки режим, реально существующий. И я при нём просуществовал 32 года. И он меня не уничтожил…»

Гражданин второсортной эпохи, гордо признаю я товаром второго сорта свои лучшие мысли и дням грядущим я дарю их как опыт борьбы с удушьем. Я сижу в темноте. И она не хуже в комнате, чем темнота снаружи.

И с этими высокими мыслями я вступил в подъезд, чтоб спустя недолго вылететь оттуда в раздражении.

Ну во-первых, меня приняли за сексота.

А во-вторых, отец Бродского в морском кителе сразу закричал, что стихов сына никогда не понимал.

Капитан 3-го ранга ВМФ СССР Александр Иванович Бродский был военным фотокорреспондентом, после войны поступил на работу в фотолабораторию Военно-морского музея. После дембеля работал фотографом и журналистом в нескольких ленинградских газетах. Мать, Мария Моисеевна Вольперт, была бухгалтером. Родная сестра матери – актриса БДТ и Театра им. В. Ф. Комиссаржевской Дора Моисеевна Вольперт. Вполне благополучная еврейско-советская семья.

– Вашему сыну Нобелевскую премию дадут… – пытаюсь достучаться.

– Эту антисоветскую награду, окститесь. Мы до сих пор надеемся, что он на завод поступит работать, профессию получит. И нет его, прячется где-то!

В понимании Бродского, поэт – это «метафизический бандит», он захватывает мир и всё в нём называет своими именами. Осмысление мира происходит как единого метафизического и культурного целого. Буквальной веры в Бога у него нет. Бродский – агностик, тяготеющий к позитивистской картине мира.

Страницу и огонь, зерно и жернова, Секиры остриё и усечённый волос – Бог сохраняет всё; особенно – слова прощенья и любви, как собственный свой голос. В них бьётся рваный пульс, в них слышен костный хруст, и заступ в них стучит; ровны и глуховаты, затем что жизнь – одна, они из смертных уст звучат отчётливей, чем из надмирной ваты.

Поэзия, как и жизнь Бродского, это сопротивление обессмыслившейся материальной реальности, наделение смыслом каждого отдельного акта человеческого бытия. Единственная надежда на слово, поскольку оно, будучи нематериальным, нетленно.

Я пил из этого фонтана в ущелье Рима. Теперь, не замочив кафтана, канаю мимо. Моя подружка Микелина в порядке штрафа мне предпочла кормить павлина в именье графа. Граф, в сущности, совсем не мерзок: он сед и строен. Я был с ним по-российски дерзок, он был расстроен. Но что трагедия, измена для славянина, то ерунда для джентльмена и дворянина. Граф выиграл, до клубнички лаком, в игре без правил. Он ставит Микелину раком, как прежде ставил. Я тоже, впрочем, не в накладе: и в Риме тоже теперь есть место крикнуть «Бляди!», вздохнуть «О Боже».

Это он напишет в Венеции, полюбив её не меньше Питера.

Живая память с возрастом тускнеет, а я не столь велик, чтоб эту ношу нести, но я её не сброшу…

– это уже я. Действительно, забавны выверты прошлой памяти. Люди в реале предстают совершенно иными, как в воспоминаниях. И в реале в прошлой жизни мы с Бродским просто выпивали в кулинарии Елисеевского гастронома – месте встреч участников движения Поэты Малой Садовой. (Названы были так по углу Невского проспекта и Малой Садовой улицы, дом 8, где располагался отдел).

Глава 17

Я вставал с кровати натужено и болезненно. Левая нога с вырванной медведицей мышцей почти не слушалась. А суставы жужжали, как циркулярная пила – страшная штука ревматоидный артрит, болезнь иммунная и практически неизлечимая.

Я проснулся с криком. Надо же, как сильна память первой жизни! Встал, восхищаясь отсутствием болей, погладил левую ногу без шрамов и проблем, поприседал, принял душ. Надел легкие парусиновые брюки, такой же пиджак решил не надевать, ограничившись голубей тенниской. Застегнул на запястье часы «Спортивные» со светящемся циферблатом.

Чтоб как-то рассеять осадок от встречи с зомбированными родителями великого писателя, пошел к театру. В свое время Даниил Гранин назвал Ленинград «столичным городом с областной судьбой». Горькое, но точное определение… А вот буквально сегодня молодой Кирилл Лавров, которого я встретил у служебного входа и с которым быстро познакомился, сказал мне по поводу театральной жизни:

«БДТ Товстоногова, конечно, продукт нашего города. В какой-то момент он стал символом театрального Петербурга. Впрочем, и в Москве нынче работают выдающиеся режиссеры: Ефремов, Эфрос… Мы дружим. Когда «Современник» приезжал на гастроли, вся их компания во главе с Олегом Ефремовым собиралась у меня. Как-то, пока мы сидели наверху, во дворе сняли фары с автомобиля Олега Табакова. Вот вам и культурная столица…».