Поправка курса

— Но вы… Но вы сами сказали, что его жизни ничего не угрожает!

— В данный момент. Но возможны осложнения. Чтобы их вовремя распознать, и необходимо наблюдение врача. А теперь я бы попросил всех удалиться — пострадавшему нужен покой.

Все и удалились. Кто с облегчением, кто нехотя.

Я пододвинул стул к дивану, сел рядом. Пульс… Пульс немножко частит, но это даже к лучшему. Зрачки по-прежнему одинаковы.

Конечно, куда надежнее провести обследование МОГ — но не время. Лет через сто пятьдесят — может быть.

Да и нужды нет.

— Барон… Господин барон, — тихо сказал Никитин-сын. — Что это со мной?

— А вы не помните?

— Помню. Как говорил с вами, помню. Как поднялся на этаж — помню. А дальше — не помню.

— Ничего, это бывает. Ничего страшного. Нужно будет — вспомните, а не вспомните, значит, и не нужно.

Никитин пошарил рукой во внутреннем кармане пиджака.

— Деньги при мне.

— И славно.

Тут пришел доктор. Конечно, Исаак Наумович, я и не сомневался.

— Вот, коллега, передаю вам пациента.

— Но ведь вы…

— Я не практикующий врач, многоуважаемый коллега. По долгу профессии оказал первую помощь, а теперь передаю его в руки настоящих специалистов. По тому, что я видел в первые минуты, думаю, что у пациента commotio cerebri, ну, и ушиб теменной области, разумеется. Оставляю вас, Валерий Николаевич, в руках лучшего врача Ялты.

В коридоре меня настиг служитель.

— Хозяйка просит вас зайти к ней.

— Если просит, как я могу отказать?

Встретили меня почти приветливо.

— Как наш больной?

— Надеюсь, поправится. Я передал его Исааку Наумовичу, уверен, он организует всё лучшим образом.

— Организует?

— Назначит лечение, пригласит на день-другой сиделку для ухода…

— Как вы считаете, господин барон, что явилось причиной… что случилось с Никитиным?

— Ушиб теменной области, вот что случилось.

— Но как он получил этот ушиб?

— Я не гадалка, дорогая Елена Ивановна…

— Вы меня знаете?

— Мы даже знакомы. Я помню вас совсем маленькой девочкой. Я тогда покупал у вашего батюшки картину, «Каир».

Айвазовский, "Сцены из каирской жизни", 1881 г.

— Но ведь это…

— Мне тогда было двадцать семь, Елена Ивановна. И я принёс вам фарфоровую немецкую куклу. Если помните.

— Я помню. Она и сейчас у меня, та кукла. Но ведь…

— Я хорошо сохранился? Да. Так что не волнуйтесь. Поговорите с Исааком Наумовичем, с молодым Никитиным. Думаю, всё обойдется…

И я вернулся к остывшему обеду. Вполне естественно.

Много, много любопытного. Например, молодой Никитин величал меня бароном, а я ведь о том ему не говорил.

Блюда остыли.

Всё-таки тринадцатое.

Глава 3

3

15 февраля 1904 года, воскресенье

Ялта

— Да, вилла барона Эрлангера мне по душе. Если ваш архитектор даст добро, тогда… Тогда посмотрим, — я не стал распространяться дальше. Сделку следует хранить в секрете, во всяком случае, до её совершения. Хотя, конечно, какие могут быть секреты от Синани? Он, похоже, знает в Ялте всех и вся. Этакий добрый ангел приезжих, особенно людей творческих. Или под маской добряка прячется расчетливый делец. А бывает и то, и другое. В одном лице. И душа-человек, и делец. В принципе это хорошо. Это очень хорошо — помогая другим, не забывать о себе. Воля ваша, но есть что-то тревожное в абсолютной бескорыстности. А так… Вот я по его рекомендации нанимаю архитектора, нанимаю стряпчего, всем плачу по-баронски. Нет, я не думаю, что Синани требует от них мзду, даже уверен, что не требует. Но авторитет его укрепится, это для умного человека дороже денег. А Синани человек умный. Потому пусть делец, лишь бы не Мориарти. — Как вам рассказы? — спросил Исаак Абрамович. — Недурственно. В духе Лейкина. — Вы правы, Чехов и начинал у Александра Николаевича, в «Осколках». Не желаете следующий том? — Благодарю, я и этот ещё не прочёл. Я неспешно читаю. Писатель рассказы долго сочинял. По одному в день. И глотать их, рассказы, по дюжине зараз будет неправильно. Я прочитаю, подумаю. Ещё раз перечитаю. Ещё раз подумаю. Успокоюсь. И только потом возьмусь за следующий. Так что книги мне надолго хватит. Колокольчик звякнул. Вошел Альтшуллер. — Петр Александрович, здравствуйте! — Здравствуйте, Исаак Наумович! Я оказался между двумя Исааками. Впору загадывать желание. Ещё бы добавить Ньютона и Левитана, тогда исполнение будет гарантированно. Почему их? Потому что с обоими знаком. С Ньютоном шапочно, а с Левитаном поближе. Вино пили, шашлык ели, песни пели. Было. — Здравствуйте, здравствуйте, доктор. Какими судьбами? — Навещал больного, Никитина. Кстати, о больном. Я бы хотел переговорить с вами. — Позвольте предложить вам комнатку. Она невелика, но там покойно, и никто ваш не потревожит, — сказал Синани. И мы согласились. Комнатка, что была за торговым зальцем, и в самом деле оказалась невеликой. Но стулья были удобные, а более нам ничего и не нужно. — Итак, Исаак Наумович? — Я по поводу Никитина. Случая с Никитиным. — Как он? — Состояние вполне удовлетворительное. Немного болит голова, порой накатывают головокружение и слабость, но неделя-другая отдыха, и всё пройдёт. — Я был уверен, что в хороших руках он быстро пойдёт на поправку. — Но возник… как бы это поточнее выразиться… Мы тут в Ялте одна семья. Более-менее. Не всегда дружная, но все пекутся о городе, как могут. И было бы крайне неприятно, если бы происшествие во «Франции» получило огласку. Поверьте, Ялта город спокойный и безопасный. И никогда прежде такого не случалось, во всяком случае, в гостиницах уровня «Франции». Да и не могло случиться, особенно зимой: ялтинских жуликов здесь знают хорошо и на порог не пускают, а приезжих по зимнему времени мало. — Но ведь случилось, — я чувствовал, куда клонит Альтшуллер, но играл простака. — Никто не понимает, как такое могло произойти. Во «Франции» служат люди проверенные, и посторонних никто не видел, да и не пустили бы постороннего дальше вестибюля. — И? — И решили, что Никитин просто упал и ударился головой. Подвернул ногу. Случайно. — Уверен, что нет. — Но это для публики. Для успокоения нравов. И на этом настаивает сам Никитин. — Почему? — Полагаю, он не хочет, чтобы о случившемся узнал отец. Никитин-старший, говорят, человек строгий. Решит, что сын пустился в разгул, связался со скверной компанией, и законопатит в саратовскую губернию. — Саратовская губерния — хорошая губерния. Одна Волга дорогого стоит. — Это я образно выразился, Пётр Александрович. Образно. — А… Я сразу не сообразил. Если больной настаивает на соблюдении тайны, кто я такой, чтобы тайну нарушать? Правда, если полиция… — Полиция вас беспокоить не станет, это Елена Ивановна берёт на себя. — Тогда не вижу причин для волнений. За исключением того, что где-то рядом остался неведомый злодей. — И в самом деле неведомый. У Никитина ничего не пропало. Зачем кому-то бить совершенно незнакомого человека по голове? Кстати, Никитин съезжает. Тут, говорит, ему тревожно. — И куда же? — Ко мне. Я держу небольшой пансион. Скромный, но и дешевле, чем здесь. К тому же у Никитина легочный процесс, для этого он в Ялту и приехал. — Туберкулёз? — Направивший доктор не уверен. Считает, последствие перенесенного воспаления легких. Понаблюдаю, а там и решу. — Что ж, Никитину повезло вдвойне. Заполучить сразу и кров, и лучшего доктора. Удача. — Я слышал, вы покупаете дом? — Да, я же говорил. Хочется покоя. Доставшийся мне от отца дом я передал сестре, но сейчас, когда она умерла, жить с племянниками? И неудобно, и ни к чему. Петербург не для меня. Ялта веселее. Правда, есть вероятность получить по голове, но в Петербурге зарезать могут, так что и здесь Ялта выигрывает. — Вы преувеличиваете. Поверьте, за те годы, что я здесь, это был первый случай подобного рода. Нет, бывает в бедных кварталах всякое, но это спор славян между собой, не более. Подерутся, отлежатся, помирятся. А вот чтобы злодейски… Тут более жулики, карманники, а по голове — нет, нет, это нелепость. — Надеюсь. Потому и думаю о своем доме. Перевезу кое-какие вещички… У меня картин с дюжину будет. Айвазовский, Левитан, Федотов, Тропинин… Увидите, — пообещал я. И улыбнулся мечтательно. — Тоже наследство? — Нет, сам покупал. Всё больше по случаю. О том, что среди купленных по случаю у самих живописцев картин есть и Леонардо, я не сказал. Той картины нет в каталогах, потому будет картиной неизвестного художника. И мы вернулись в торговый зал. — Вот, господа, посмотрите, что пишут, — Синани показал нам свежую газету из тех, что доставил мальпост, пока мы с Альтшуллером вели докторские разговоры. — И что же пишут? — Смотрите, «Новости дня». «Нам сообщают, что известный драматург доктор Чехов открывает в Ялте на свои средства санаторию для земских учителей, страдающих лёгочными болезнями. Всё пребывание на морском побережье, включая лечение, питание и проживание, будет для учителей совершенно бесплатным, и даже средства на дорогу доктор Чехов возместит из гонораров, полученных за постановку пьес. Подробности будут завтра». — Позвольте, — Альтшуллер взял газету и стал читать. — Возмутительно! И это уже в третий раз! — В четвертый, — поправил Синани. — Простите, господа, а в чем причина вашего негодования? — В том, госпо… В том, Пётр Александрович, что Антон Павлович санаторию не открывает и не собирается открывать. Ни для учителей, ни для врачей, ни для купцов третьей гильдии, — сказал Синани. — Состояние здоровья Антона Павловича таково, что он не занимается медицинской практикой. Совершенно. И никаких санаторий, разумеется, не заводит, — добавил Альтшуллер. — И ведь не только в «Новостях дня» прочитают сию заметку. Провинциальные газеты перепечатают её многажды, и вся Российская Империя возликует — в Ялте лечат бесплатно, на полном пансионе, и ещё деньги на проезд дают! — продолжил Синани. — И тысячи писем отправят по адресу простому до невозможности, «Ялта, Чехову». В письмах будут благодарить за заботу и просить принять в санаторию. Тысячи, буквально. Малоимущих учителей у нас изрядно, а будут писать и телеграфисты, и письмоноши, и приказчики, и одинокие матери с младенцами, и неодинокие, и без младенцев, и просто просить материального вспомоществования, — добавил Альтшуллер. — И это бы не беда, а только хлопоты. Но тысячи напишут, а сотни приедут сюда на последние средства, больные, слабосильные, без гроша в кармане, и будут размахивать кто газетой, а кто переписанной от руки заметкой, и требовать санаторию, еду, кров, и, главное, доктора Чехова, который всё это обещал! — сказал Синани. — И это подорвет и без того слабое здоровье Антона Павловича, — заключил Альтшуллер. — Потому что мы уже видели и подобные заметки, и их результат. — Но нельзя ли подать опровержение? — спросил я. — Подать-то можно, и, разумеется, Антон Павлович его подаст. Но прочитают это опровержения куда меньше людей, чем саму заметку. Да и провинциальные газеты могут не напечатать опровержение. И, даже прочитав его, опровержение, многие останутся в сомнениях и поедут на авось, хватаясь за соломинку. Или их повезёт родня, — во вздохе Синани чувствовался пережитый опыт. — И Антон Павлович будет метаться по городу, пытаясь хоть как-то помочь несчастным, да только ведь помочь можно одному, двум, много десяти, а не сотням и сотням. — Но ведь можно подать на газету в суд, вчинить иск за диффамацию, — щегольнул словечком я. — Антон Павлович против, — сказал Синани. — Не хочет. Да мы и советовались с опытными в этих делах адвокатами. Выиграть иск, конечно, можно, но деньги, по всей видимости, будут небольшими. Никто ведь не заставляет Антона Павловича помогать этим несчастным. — Да… — протянул я. — И кто же сочиняет такие заметки? И зачем? — Мы полагаем, кто-то из театральных кругов. Завистники. А там кто знает, — предположил Альтшуллер. — Печально. Но почему господин Чехов вообще занимается всем этим? — Он человек совестливый. Светлый. Ну-ну. В Эдинбурге профессор Джозеф Белл говорил в таких случаях: «Лучше иметь твёрдый шанкр, чем мягкий характер. Зависимость от чужого мнения порождает желание угодить, а желание угодить ведёт к отказу от себя». — А как вообще обстоит дело с медицинской помощью больным? — Для города с таким населением — великолепно. Нас, врачей, более пятидесяти. Но ведь сюда едут отовсюду, прибывают тысячами. И, зачастую, без средств. Мы по подписке организовали санаторию для малоимущих, «Яузлар». На сорок пациентов. Возможно, его и имеют в виду, когда пишут эти проклятые заметки. Благодаря помощи, которую оказывают санатории многие горожане, мы имеем возможность взимать с поступающих самую незначительную плату, а шесть мест от платы полностью освобождены. Но шесть мест на Российскую империю — это немного. Хотя и в шесть раз лучше, чем ничего, — сказал Альтшуллер. — И я полагаю, Елена Ивановна внесла сегодня взнос в кассу «Яузлара»? — Елена Ивановна — достойный человек, — уклонился от ответа Альтшуллер. Молодцы ялтинцы. Умеют делать дело, умеют делать деньги. — Для лечения бедноты требуются государственные расходы. Тратятся же миллионы на армию, на флот. Нужно и на здравоохранение тратить, — продолжил доктор. — Это вряд ли, — возразил я. — Почему вряд ли? — удивился Альтшуллер. — Вы знаете, Исаак Наумович, я повидал немало стран. От Канады до Австралии. Но нигде, ни на севере, ни на юге я не видел нехватки бедных людей. Всюду их с избытком. А кто будет заботиться о том, чего и так в избытке? Армия и флот нужны для защиты страны. И потому их ценят, армию и флот. Потопят броненосец — новый будет стоить миллионы, но его построят. А умрёт десять бедняков, сто, сто тысяч — так их в запасе несчётно. И так думают везде — и в Северо-Американских Соединенных Штатах, и во Франции, и в Китае. Не всегда об этом говорят, но всегда думают. — Вы умеете читать мысли правительств? — спросил Синани не без ехидцы. — Я умею читать бюджеты. Смотрим расходы на здравоохранение — и всё сразу становится ясно. Следите не за словами, а за деньгами. Куда идут деньги человека, то человеку и важно. То же верно для страны. — Так что ж, по-вашему, человеку нельзя помочь? — Человеку можно и должно. Помочь. Падающего — поддержать. Больного — вылечить. Голодающему дать кусок хлеба — если он у вас лишний. Но можно ли помочь человечеству? Ладно, господа, это я так… философствую. Делай, что должно, и будь что будет. — И мы так думаем, — сказал Синани за себя и Альтшуллера. С тем и расстались. То есть я так подумал, что расстались. Вышел на набережную. Сегодня выпал снег. Тает. И ветра нет. Штиль.

Потому я развернул газету, «Новое время». Публика восторженно провожает отправляющихся на Дальний Восток. Великая княгиня Ольга Александровна организует санитарный поезд для раненых героев. Всенародный подъём, всенародное ликование. В общем, ура. Новостей из Порт-Артура нет. Может, это не грабители. Может, это шпионы. Японские. Зачем японскому шпиону бить Никитина по голове? С какой стати? Да и что шпиону делать в Ялте? В Севастополе понятно, там Черноморский флот. А в Ялте? В самой Ялте интересного для шпионов мало. Но ведь неподалёку Ливадия. Нужно проверить, видно ли Ливадию из окон «Франции» вообще и из номера Никитина в частности. Из моего не видно, мешает холм. Номер же Никитина в другом крыле, в углу. Два окна, на море и на запад. Смотрел я мельком, не до видов из окна мне тогда было, но да, может быть. В хорошую зрительную трубу и в хорошую погоду можно разглядеть и берег Ливадии, и суда в море. Её ведь будут охранять, царскую резиденцию, охранять и с суши, и с моря. И тут мои размышления прервал неугомонный Альтшуллер. — Позвольте присесть? — Конечно, конечно, Исаак Наумович. Вот, газеты читаю. — Что пишут? — Всякое. Всё больше о войне с Японией. — У нас некоторые врачи просятся добровольцами. Боятся, что не успеют добраться, как Япония капитулирует. — Не того они боятся. — Вы думаете, война затянется? — Так говорит географическая карта. Сегодня войну выигрывают и проигрывают не боевые генералы, а интенданты. Сколько времени займет перевозка войск, снарядов, патронов, еды, наконец? От Японии до Кореи морем день? Два? Корабль может взять тысячи и тысячи тонн груза. А сколько везти такой же по объему груз из Москвы? Впрочем, это дело генерального штаба. Наше же — крепить тыл. — То есть? — Врач лечит, учитель учит, столяр, кузнец, токарь, всем довольно занятий здесь, на месте. — А что собираетесь делать вы, Петр Александрович? — Уже говорил. Испытывать новые методы лечения. Пытаться развести африканские грибы в Ялте. Если нам это удастся, то эффект будет большим, чем от строительства целого флота. Так что оставьте мысли о войне. Понадобитесь — вас призовут. Но ваш окоп здесь. — Окоп? — Да. Война будет окопной. Очень грязной — во всех смыслах. Это я видел в Африке. Но вас интересует не только война, не правда ли? — Я получил телеграмму от Марии Павловны. — Великой княгини? — Нет, сестры Антона Павловича. Она пишет, что Чехов выехал в Ялту, прибудет вечером во вторник пароходом или в среду мальпостом. Я не отреагировал. Приедет Чехов, ну и что? — Состояние у Антона Павловича неважное. А тут ещё газеты с глупой заметкой. Не знаю, что делать. — Что ж вы можете сделать? Вы можете лечить, и этого более чем довольно. — Так то оно так, но… — он поднялся, и, попрощавшись, ушел. Это он меня подготавливает. Размягчает. Издалека. И я вернулся к мыслям о шпионах. Японских. Конечно, это не японцы. Они, японские шпионы, могут и не знать, что они японские шпионы. Считать себя борцами с мировой несправедливостью в целом и российским самодержавием в частности. Анархисты, социалисты, прочие переустроители общества. Валерий Николаевич как раз подходит на роль если не социалиста, то сочувствующего. Возрастом, происхождением, воспитанием. Люди, не знавшие нужды, нередко живут с чувством вины. Считают, что жизнь несправедлива. Что они должны пожертвовать состоянием, свободой, а порой и жизнью ради всеобщего блага. А если и не считают, то им внушают: жертвуй, жертвуй. Умрешь не даром: дело прочно, когда под ним струится кровь. Но ведь не Валерий стукнул. Это Валерия стукнули. В чём смысл? Ладно. Не моё это дело. Моё дело другое.

Глава 4

4

1 марта 1904 года, понедельник,

Ялта

Бричка неторопливо везла нас вверх. Дождь, воздух сырой, но весной определенно пахнет. Распускающиеся почки на деревьях и кустарниках тому причиной, или обман обоняния?

Ехать к Чехову меня позвал Альтшуллер. Не без цели, конечно. Вероятно, себе он казался тонким политиком, но какая тут политика? Отчаяние тут, а не политика.

Дом Чехова мне, как новоявленному собственнику, понравился. Я бы такой купил, не будь у меня иных планов. Скромно, но со вкусом. И участок вокруг — словно Ботанический Сад.

У меня тоже такой. И планов много.

Мы покинули бричку, наказав кучеру ждать.

Но в доме нас встретила прохлада. Летом она хороша, но сейчас? Особенно учитывая, что здесь жил больной… Плюс двенадцать, не больше. А на улице все шесть. Либо топят скверно, либо печи скверные.

Чехова я не узнал. Не похож он был на свой портрет работы Браза. Ничуть. Там, на портрете, ему на вид сорок пять, а въяве можно дать все шестьдесят.

Принял он нас с видом смущенным, мол, простите, что я таков. Видно, стесняется меня. К Альтшуллеру-то он привык, можно сказать, на короткой ноге. А передо мной неловко, что организм неисправен. А он зело неисправен, организм, вне всякого сомнения. Понятна тревога Исаака Наумовича. Все признаки легочно-сердечной недостаточности налицо, любой студент увидит.

Я послушал Чехова деревянной трубочкой лунного эбена, купленной когда-то по случаю в Лондоне. Слышно хорошо, что дело плохо. Потом провел термокартирование, метод в России малоизвестный. Когда Антон Павлович оделся, и мы втроем сели за стол, я, для разрядки атмосферы, рассказал, как и что.

— Известно, что поражение органов, в том числе легких, зачастую сопровождается воспалением. А где воспаление, там повышение температуры. Температуру нетрудно почувствовать, да вот хотя бы рукой — когда мы прикладываем ладонь ко лбу больного. Это знает каждый врач. Но при известном навыке можно и не прикладывать, а чувствовать тепло на расстоянии. И это может каждый — не обязательно прикасаться к утюгу или самовару, чтобы определить, горячие они или холодные. При наличии врожденной предрасположенности и посредством упражнений человек может определять бесконтактным способом очаги воспаления на глубине в два, три и даже пять-шесть сантиметров, например, в легких. Что я, собственно, и сделал.