Попробовали - убедились

– Экая ходульная чепуха!
– насмешливо фыркнул Доу.
– Вы все еще никак не можете расстаться со всеми - этими дурацкими вывертами отжившей провинциальной драмы. Ну ясно, когда черноусый герой похищает златокудрую Бесси, мамаша выходит на авансцену, падает на колени и, воздев руки к небу, восклицает: "Да будет всевышний свидетелем, что я не успокоюсь до тех пор, пока бессердечный злодей, похитивший мое дитя, не испытает на себе всей силы материнского отмщения!"

Редактор Уэстбрук невозмутимо улыбнулся спокойной, снисходительной улыбкой.

– Я думаю, что в жизни, - сказал он, - женщина, мать выразилась бы вот именно так или примерно в этом роде.

– Да ни в каком случае, ни в одной настоящей человеческой трагедии, - только на подмостках. Я вам скажу, как она реагировала бы в жизни. Вот что она сказала бы: "Как! Бесси увел какой-то неизвестный человек! Боже мой, что за несчастье! Одно за другим! Дайте мне скорей шляпу, мне надо немедленно ехать в полицию. И почему никто не смотрел за ней, хотела бы я знать? Ради бога не мешайтесь, уходите с дороги, или я никогда не соберусь. Да не эту шляпу, коричневую с бархатной лентой. Бесси, наверно, с ума сошла! Она всегда так стеснялась чужих! Я не слишком напудрилась? Ах, боже мой! Я прямо сама не своя!"

– Вот как она реагировала бы, - продолжал Доу.
– Люди в жизни, в минуту душевных потрясений, не впадают в героику и мелодекламацию Они просто неспособны на это. Если они вообще в состоянии говорить в такие минуты, они говорят самым обыкновенным, будничным языком, разве что немножко бессвязней, потому что у них путаются мысли и слова.

– Шэк, - внушительно произнес редактор Уэстбрук, случалось ли вам когда-нибудь вытащить из-под трамвая безжизненное, изуродованное тело ребенка, взять его на руки, принести и положить на колени обезумевшей от горя матери? Случалось ли вам слышать при этом слова отчаянья и скорби, которые в эту минуту сами собой срывались с ее губ?

– Нет, не случалось, - отвечал Доу.
– А вам случалось?

– Да нет, - слегка поморщившись, промолвил редактор Уэстбрук.
– Но я прекрасно представляю себе, что она сказала бы.

– И я тоже, - буркнул Доу.

И тут для редактора Уэстбрука настал самый подходящий момент выступить в качестве оракула и заставить умолкнуть несговорчивого автора. Мыслимо ли позволить неудавшемуся прозаику вкладывать в уста героев и героинь журнала "Минерва" слова, не совместимые с теориями главного редактора?

– Дорогой мой Шэк, - сказал он, - если я хоть что-нибудь смыслю в жизни, я знаю, что всякое неожиданное, глубокое, трагическое душевное потрясение вызывает у человека соответственное, сообразное и подобающее его переживанию выражение чувств. В какой мере это неизбежное соотношение выражения и чувства является врожденным, в какой мере оно обусловливается влиянием искусства, это трудно сказать. Величественное, гневное рычанье львицы, у которой отнимают детенышей, настолько же выше по своей драматической силе ее обычного воя и мурлыканья, насколько вдохновенная, царственная речь. Лира выше его старческих причитаний. Но наряду с этим всем людям, мужчинам и женщинам, присуще какое-то, я бы сказал, подсознательное, драматическое чувство, которое пробуждается в них под действием более или менее глубокого и сильного переживания; это чувство, инстинктивно усвоенное ими из литературы или из сценического искусства, побуждает их выражать свои переживания подобающим образом, словами, соответствующими силе и глубине чувства.

– Но откуда же, во имя всех небесных туманностей, черпает свой язык литература и сцена?
– вскричал Доу.

– Из жизни, - победоносно изрек редактор.

Автор сорвался с места, красноречиво размахивая руками, неявно не находя слов для того, чтобы подобающим образом выразить свое негодование.

На соседней скамье какой-то оборванный малый, приоткрыв осоловелые красные глаза, обнаружил, что его угнетенный собрат нуждается в моральной поддержке.

– Двинь его хорошенько, Джек, - прохрипел он.
– Этакий шаромыжник, пришел в сквер и бузит. Не даст порядочным людям спокойно посидеть и подумать.

Редактор Уэстбрук с подчеркнутой невозмутимостью посмотрел на часы.

– Но объясните мне, - в яростном отчаянии накинулся на него Доу, - в чем собственно, заключаются недостатки "Пробуждения души", которые не позволяют вам напечатать мой рассказ.

– Когда Габриэль Мэррей подходит к телефону, - начал Уэстбрук, - и ему сообщают, что его невеста погибла от руки бандита, он говорит, я точно не помню слов, но...

– Я помню, - перебил Доу.
– Он говорит: "Проклятая Центральная, вечно разъединяет. (И потом своему другу.) Скажите, Томми, пуля тридцать второго калибра, это что, большая дыра? Надо же, везет как утопленнику! Дайте мне чего-нибудь хлебнуть, Томми, посмотрите в буфете, да нет, чистого, не разбавляйте".

– И дальше, - продолжал редактор, уклоняясь от объяснений, - когда Беренис получает письмо от мужа и узнает, что он бросил ее и уехал с маникюршей, она, я сейчас припомню...

– Она восклицает, - с готовностью подсказал автор: "Нет, вы только подумайте!"

– Бессмысленные, абсолютно неподходящие слова, отозвался Уэстбрук.
– Они уничтожают все, рассказ превращается в какой-то жалкий, смехотворный анекдот. И хуже всего то, что эти слова являются искажением действительности. Ни один человек, внезапно настигнутый бедствием, не способен выражаться таким будничным, обиходным языком.

– Вранье!
– рявкнул Доу, упрямо сжимая свои небритые челюсти.
– А я говорю - ни один мужчина, ни одна женщина в минуту душевного потрясения не способны ни на какие высокопарные разглагольствования. Они разговаривают как всегда, только немножко бессвязней.

Редактор поднялся со скамьи с снисходительным видом человека, располагающего негласными сведениями.

– Скажите, Уэстбрук, - спросил Доу, удерживая его за обшлаг, - а вы приняли бы "Пробуждение души", если бы вы считали, что поступки и слова моих персонажей в тех ситуациях рассказа, о которых мы говорили, не расходятся с действительностью?

– Весьма вероятно, что принял бы, если бы я действительно так считал, - ответил редактор.
– Но я уже вам сказал, что я думаю иначе.

– А если бы я мог доказать вам, что я прав?

– Мне очень жаль, Шэк, но боюсь, что у меня больше нет времени продолжать этот спор.

– А я и не собираюсь спорить, - отвечал Доу.
– Я хочу доказать вам самой жизнью, что я рассуждаю правильно.

– Как же вы можете это сделать?
– удивленно спросил Уэстбрук.

– А вот послушайте, - серьезно заговорил автор.
– Я придумал способ Мне важно, чтобы моя теория прозы, правдиво отображающей жизнь, была признана журналами. Я борюсь за это три года и за это время прожил все до последнего доллара, задолжал за два месяца за квартиру.

– А я, выбирая материал для "Минервы", руководился теорией, совершенно противоположной вашей, - сказал редактор.
– И за это время тираж нашего журнала с девяноста тысяч поднялся.

– До четырехсот тысяч, - перебил Доу, - а его можно было бы поднять до миллиона.

– Вы, кажется, собирались привести какие-то доказательства в пользу вашей излюбленной теории?

– И приведу. Если вы пожертвуете мне полчаса вашего драгоценного времени, я докажу вам, что я прав. Я докажу это с помощью Луизы.