Попугаи с площади Ареццо

— Меня все это поражает.

— Будь повнимательней. Она считает себя твоей соперницей.

— О господи…

— Поставь ее на место, Патрисия. Это самый лучший подарок, который ты можешь ей сделать. Напомни, что ей пятнадцать лет, что, когда она болтает просто так, ради разговора, она несет чушь, а ее возбуждение делает ее смешной и что никто не сочтет ее привлекательной, если она будет себя так вести и дальше.

Альбана больше не слушала. Она помчалась в свою комнату, ища, что бы ей разбить. Но она жалела свои вещи… Лучше взяться за саму себя. Снотворного у нее нет. Лекарств тоже. Что же ей проглотить? Ах да, жидкость для мытья кафеля. Мать имела несчастье ей сказать: «Как хорошо, что ты не выпила жидкость для мытья кафеля».

Она помчалась на кухню и схватила бутыль. Открыла и вдохнула тошнотворный запах. Нет, бесполезняк, она не сможет это выпить. Слишком противно.

Что же делать?

Услышав, как хлопнула входная дверь, она догадалась, что Патрисия сейчас явится к ней и будет ее воспитывать. Оставалось одно: бежать.

Она отперла заднюю дверь, которая вела на узенькую черную лестницу, и смылась, пока мать ходила по комнатам и звала ее.

Оказавшись на улице, она постаралась держаться как можно независимей, отстраниться от этого знакомого места, где все ее знают.

Перебежав площадь Ареццо, где перед особняком Бидерманов, у которых сегодня был какой-то праздник, не прекращалась бесконечная суета автомобилей, она свернула на авеню Мольера. Рассекая прохладный воздух, она подумала, что бежит в темноте чуть ли не голая; полоски ткани, исполнявшей роль мини-юбки, и тонюсенькой блузки с огромным вырезом ей вдруг показалось мало.

Когда она прошла всю улицу Альсемберга, на границе с менее респектабельным районом одна машина загудела ей вслед. Альбана оглянулась. Четверо развеселых мужиков, проезжая мимо, показали ей знаками, что выглядит она о-го-го. Она обрадовалась и оценила свой наряд по-новому. В конце концов, она красива, хотя и дрожит от холода. Вот мужики без всяких церемоний дали ей это понять. А Ипполит — кретин!

Еще одна стильная тачка гранатового цвета притормозила и бибикнула. Веселые подвыпившие парни лет двадцати орали ей непристойности, и ей это страшно понравилось. В другое время она бы испугалась, но сегодня, после обидных слов Ипполита, ее могла порадовать любая похвала ее внешности.

Она подошла к полузаросшему парку, за которым находился вокзал. Забыв о скверной репутации этого места, она шагала под дубами, ступая по влажной траве.

Сперва она не увидела человеческих теней, различила только стволы деревьев. Потом заметила, что деревья перемещаются, и с удивлением поняла, что это силуэты людей. Ничего, еще метров сто — и будет освещенный бульвар, по которому ходят трамваи.

Вдруг откуда-то появились трое субъектов.

— Ну что, красотка, похоже, мы не боимся неприятных встреч?

Кто-то ухватил ее за попу. Другой цапнул за бедро. Третий — за грудь.

Альбана заорала.

— Видали эту суку? Бегает тут полуголая, в юбчонке до пупа и чуть не без лифчика, а тронешь — возмущается. Тоже мне мимоза нашлась!

— Пустите!

Но сильная рука зажала ей рот, и она уже не могла позвать на помощь.

14

Врач поднес длинную тонкую заостренную иглу к лицу Вима. В мгновение ока галерист представил себе, как игла легко, как в масло, входит в его лоб, проникает в мозг, ковыряется в извилинах. Ужас! Этот яд убьет его нейроны, он не сможет работать, будет как овощ.

— Пожалуйста, не шевелитесь, — проворчал дерматолог. — Можете не волноваться. Я делаю эту операцию по нескольку раз в день и никто еще не умер.

Отступать уже поздно… Вим закрыл глаза, приготовившись по-мужски вытерпеть операцию, которую делает себе такое количество женщин. Сжав челюсти, он почувствовал, как игла входит в складочку у него на лбу. Он похолодел. «Господи, как подумаю, что это вещество парализует мышцы и сейчас мне его введут…» Он казался себе несчастным, жизнь его не щадит: ему не просто досталась весьма посредственная внешность, так еще и борись, чтоб она оставалась хотя бы такой же посредственной. Ботокс никого не украшает, просто не дает разрушаться. Стоит ли тратить кучу денег и выносить такие муки, чтобы только сохранить неизменной эту рожу, которую он терпеть не мог? Мигрень усиливалась, и ему хотелось плакать…

— Дышите!

Вим втянул в себя воздух и сообразил, что дурнота накатила на него в основном оттого, что при виде иглы он замер и перестал дышать. Он сосредоточился на дыхании, добился, чтобы оно стало ровным. Это занятие его успокоило.

— Ну вот, — сообщил дерматолог. — Блокада ваших мышц будет действовать не меньше шести месяцев. Теперь посмотрим, что мне удастся разгладить.

Вим решил не вмешиваться, — в конце концов, ремесло этого садиста в том и состояло, чтобы сохранять или улучшать лица.

Еще с юности Вим был удручен своей внешностью. Если детство его было счастливым, потому что его еще ничто не заботило, то в пятнадцать лет, глядя в зеркало, он обнаружил, что с ним произошло: тело росло во всех направлениях, но хаотически, как попало, то здесь, то там обрастало волосами — словом, развивалось каким-то своим произвольным образом, и он не мог контролировать этот процесс. Несколько раз он садился за стол и рисовал, поглядывая на анатомические рисунки, лицо и тело, которые хотел бы иметь, надеясь, что, если он их определит и будет о них думать, природе придется повиноваться. Но напрасно… В семнадцать лет он вынужден был признать, что его лицо и фигура в основном сложились, — и он, разочарованный, заключил, что с этим далеко не уедешь, придется вести себя поумней, а то… Итак, он развил в себе ум и энергию обиженного природой и стал деятельным, внимательным, образованным и веселым, а еще он знал множество историй и анекдотов, которые должны были в прямом смысле слова ослепить собеседника — помешать ему увидеть…

С тех пор как он начал вращаться среди знатоков современного искусства, обыкновенность собственного лица огорчала его даже больше, чем огорчило бы уродство. Уродство заметно, оно притягивает взгляд, привлекает внимание, вызывает отвращение, увлечение, отторжение — словом чувства. В искусстве, как и в жизни вообще, уродливое — единственный конкурент прекрасному, Давид и Голиаф, антигерой становится героем. В порыве энтузиазма Вим подумывал о том, чтобы сделать себе шрамы: глубокие раны и уродливые шрамы сделали бы его лицо незабываемым. Но, пока он экспериментировал, накладывая на свою фотографию кальки с узорами, ему пришло в голову, что его будут скорее принимать за попавшего в аварию, чем решат, что это какое-то особенное уродство. Недостаточно изрезать картину посредственного художника, чтобы превратить ее в шедевр.

Теперь врач колол его в разные точки, чтобы сделать ткани более плотными.

— Не забывайте смазывать арникой. Иначе будет много синяков.

— Хорошо, доктор.

Хотя Виму уже совершенно не хотелось видеть результат операции, доктор вложил ему в руки зеркало:

— Ну вот, как вам это нравится?

Вим сам себя не узнал, на своем месте он увидел мать. Эстетическая операция сделала его похожим на самую обыкновенную фламандку, на которую ему меньше всего хотелось походить.

Он попробовал легонько покритиковать результаты:

— Такое гладкое и круглое лицо — это немного чересчур.

— Молодое.

— Женское?

Врач взял у него зеркало и стал придирчиво рассматривать Вима. После паузы в полминуты он заключил:

— Ничего подобного!

— Ну тогда хорошо.

Вим врал и знал, что врач тоже врет, но он не настаивал на своем, понимая, что без хорошей дозы лицемерия общаться с людьми невозможно.

Мег ждала его в галерее, она уже уладила две трети проблем, которые возникли у их фирмы. Как обычно, он проверил ее работу, потом наговорил ей комплиментов: