Попытка – не пытка

Внезапно мои спутанные мысли оборвал звонок сотового:

– Елена Григорьевна! – рыдала Маша в трубку. – Я пошла гулять… А когда вернулась… Тут такое… Такое… Ой… – Звонок прервался, и, испугавшись, что ей там не на шутку плохо, я бросилась к машине и рванула домой.

– Что случилось?! – закричала я, вбегая в квартиру, и обомлела.

Маша сидела и плакала посреди кучи вещей. А вокруг был такой бедлам, как будто тут поработал полк энкавэдэшников. Оказывается, и у нас тут бывает 1937 год! Он неистребим. Его не перехитришь, как генетику, которую Сталин объявил фашистской наукой. Правда, он сделал это в нашей реальности, а там, где жила я, был в фаворе Вавилов со своими исследованиями, Лысенко же, видимо, ставил опыты по повышению урожайности только на своем огороде… Но… Я вернулась мыслями в 2010 год и стала ходить по дому, рассматривая последствия проведенного обыска. Из дома вынесли все, что могло играть роль носителей информации. Больше не было ни ноутбуков, ни компьютера Глеба, ни дисков, ни флешек, исчезли карты памяти из фотоаппаратов, старый MP3-плеер и даже дискета, подоткнутая под цветочный горшок. В прихожей валялись разбитые елочные шарики, куча книг, сброшенных с антресоли, коробка с елкой и пачка «Герцеговины Флор», которую я действительно купила в киоске, когда мне было пятнадцать лет.

– Не переживай, Маша! – сказала я, догадываясь, что именно ее разволновало сильнее всего. – Драгоценности лежат в банке. Если эти люди ищут только то, что они ищут, мы будем живы, здоровы и даже более-менее состоятельны.

– А что они ищут? – спросила она всхлипнув.

– Наследство Натаныча, которого он меня лишил…

После этого мы до вечера убирали с ней квартиру, выкидывали осколки нашего с Глебом прошлого, забрасывали в ящики то, что уцелело, и, чтобы хоть как-то успокоиться, обсуждали фасон ее будущего свадебного платья.

Часов в шесть она доконала меня немыми вопросами относительно сохранности раритетов нашего «древнего рода». И хотя со мной уже явно было не все в порядке, я взяла себя в руки и объехала все банки, по которым распределила то, что получила от Сталина.

Не знаю уж, что за структуры охотились за изобретением Натаныча и кто был так сильно заинтересован в том, чтобы не допустить в России непоколебимой системы ценностей, сильной мотивации для развития общества, патриотизма и всего такого прочего… Но эти загадочные силы не тронули мои банковские ячейки и счета. А скорее всего, они провели в них ревизию, но мои имперские копейки показались им не более чем чепухой в сравнении с их миллиардами и мировой революцией, которую я хотела устроить. Так или иначе, меня они предпочли не убивать – скорее всего, потому, что прослушивали все мои разговоры и понимали, что без Натанычевых программ я не представляю для них никакой угрозы.

Я вернулась домой, сказала Маше, что мы дадим достойный отпор рабовладельцам-марсианам, и пошла на кухню, чтобы хоть что-то съесть. В этот момент у меня перехватило дыхание, перед глазами поплыли волны, и, не выдержав перенапряжения последних дней, я рухнула на пол…

Более-менее мне удалось прийти в себя лишь к утру, когда я выяснила, что нахожусь в кардиологическом отделении неизменного института имени Склифосовского. Я лежала, безразлично соглашалась на какие-то капельницы, вливания, таблетки… И постоянно думала о Сталине. Я воображала себе наши диалоги, обсуждения каких-то событий, поездки по преображающейся Москве, полеты в Сочи… Я думала о том, что подарила бы ему на день рождения, до которого в той реальности оставалось чуть меньше двух недель… Представляла себе, как все-таки выясню, чем занимается Берия, и спрошу о карьерных успехах моего деда, наркома путей сообщения. Я промочила слезами всю подушку и поставила в тупик врачей, которые, поняв, что кардиологические примочки на меня не действуют, делегировали ко мне местного терапевта.

– Давайте мы сейчас с вами немного поговорим, – сказала мне эта пшенично-русая служительница Гиппократа.

Мне вдруг стало смешно:

– Давайте. Меня зовут Елена Григорьевна Санарова, я не была на оккупированной территории, не сотрудничала с фашистами, но готовила революцию мирового масштаба…

– Очень хорошо, что вы не теряете чувства юмора, – улыбнулась она. – Я изучила все ваши анализы и результаты исследований. Понимаете, вы абсолютно здоровы… Нам просто не от чего вас больше лечить. За небольшим, правда, исключением… Я уверена, что… Скажите, вы ведь недавно перенесли сильный стресс?

– Сильный стресс, – рассмеялась я сквозь потоки слез. – Что вы! Это был не стресс, а всего лишь сильное душевное волнение!

Она пометила что-то в моей карте и очень аккуратно добавила:

– Я уверена, что у вас депрессия. Вы должны обязательно показаться психоневрологу…

Она ушла, а я еще минут тридцать смеялась, представляя себе, какое будет лицо у этого врача после того, как я с серьезным видом скажу ему: «Ох, вы знаете, у меня такой стресс! Недавно в 1937 году я обвенчалась со Сталиным, из-за этого он повел СССР новым курсом, а теперь наша ячейка общества поломалась, потому что машину времени пришлось уничтожить, чтобы ею не завладели криминальные структуры». Интересно, что за рецепт он бы выписал мне в итоге? На это стоило посмотреть, но фамилию и телефон какого-то всемирно известного светила психиатрии Натаныч унес с собой в могилу, а остальным я не доверяла…

Выписавшись из больницы, я слегла в кровать, не выходила из дома, отключила сотовый и никому не отвечала по городскому телефону. Меня практически ничто не волновало. Действительность 2010 года вызывала у меня приступы отчаяния, а жить я оставалась в ней только потому, что с этой реальностью были неразрывно связаны Глеб и Маша.

* * *

Не знаю точно, сколько именно дней я провалялась в таком состоянии. Но однажды возле моей кровати появилась Ольга. Это было знаменательное событие, поскольку заставить ее прийти к нам домой могли только две вещи: мой день рождения и реальная угроза моей жизни. Видимо, по словам Глеба она поняла, что сейчас на повестке дня второй вариант, и, бросив дела, пришла меня спасать.

– Ну? – сказала она, плотно закрыв дверь и усаживаясь на край одеяла в изящную импрессионистскую позу.

Из вежливости я поправила подушки и, привалившись к спинке, заставила себя сесть:

– Что «ну»? Оль, ты лучше сама расскажи, как дела. Что там нового? Что у нас в стране с культурной жизнью?

Она грозно посмотрела на меня:

– Я артистка неразговорного жанра! Давай-ка ты говори, почему лежишь в непонятном состоянии!

Поняв, что сейчас мне будут делать внушение, я тяжело вздохнула:

– У меня нет сил, чтобы встать. И желания тоже нет.

– Совести у тебя нет! – возмутилась она. – Тебе надо взять себя в руки и пойти работать. Это стимулирует. Сколько можно дома сидеть? Устройся переводчиком, ходи в офис от свистка до свистка… Не жизнь, а рай! Никакой депрессии! Вот скажи, что ты так раскисла? Ты первый раз влюбилась, да?

– Оль… – Я сделала паузу.

– Что?

– Вот ты сидишь тут уже пять минут. Тебе курить не хочется?

Она удивленно посмотрела на меня своими огромными глазами:

– Ну, хочется. А что?

Я протянула ей пустой стакан:

– На вместо пепельницы.

– И с чего это я буду курить у тебя в квартире, где сроду никто сигареты в рот не брал?

– Потому что мне это будет приятно.

Ольга посмотрела на меня как на тронутую, пошла приоткрыла окно и, вернувшись на место, закурила свою любимую сигарету в длинном мундштуке.

– Так я не поняла, – снова перешла она к повестке дня. – Чем он хорош-то так? Уж ты вроде много всяких повидала. А тут такая трагедия…

Я грустно усмехнулась:

– И ты думаешь, что если взять оптом достоинства всех, с кем сводила меня судьба, и объединить в одном человеке, то на выходе получится богопоставленный вождь народов великого Союза? Это бред, Оля, понимаешь, бред!

– А жить в двух временных пространствах – это не бред? – Она стряхнула пепел и глубоко затянулась. – Ты посмотри на себя! Эта история тебя вымотала. Ты тратишь две жизненные энергии – за 2010 год и за 1937-й! Этого нельзя делать! Это противоестественно! Это надо было прекратить!