Пора надежд

Она вся побелела от гнева, и казалось, ярость ее вот-вот прорвется наружу, но усилием воли она взяла себя в руки.

— Извини, — сказала она. — Не понимаю, что со мной творится…

Она успокоилась, и в течение нескольких минут мы мирно обсуждали, куда бы нам пойти пообедать. Неожиданно Шейла оборвала разговор и спросила:

— Ты действительно болен?

Я ничего не ответил.

— Конечно, болен, иначе бы никуда не поехал. Правда?

— Думаю, что да, — ответил я.

— Но что же с тобой?

— Не знаю. И доктора не знают.

— Может быть, что-то серьезное?

— Вполне возможно.

Шейла посмотрела мне прямо в глаза.

— Я не думаю, что ты умрешь в безвестности, — с какой-то странной, почти пророческой убежденностью звонко объявила она. И добавила: — Едва ли это входит в твои намерения, не так ли?

— Пожалуй, — согласился я.

Упорное стремление Шейлы не отступать от мрачной темы несколько развеселило меня. «Глаза у нее, как прожекторы, — подумал я. — Выхватывают из мрака то, что никому другому не видно, Потом скользнут дальше, и снова все погружается во тьму».

Шейла попыталась перевести разговор на будущее, но почти тотчас прервала себя, спросив:

— Тебе страшно?

— Да.

— По-моему, ты боишься больше, чем боялась бы я на твоем месте. — Она помолчала, задумавшись. — И тем не менее у тебя хватает духу водить за нос свою юридическую братию! Право же, по сравнению с тобой я чувствую себя иной раз просто ребенком!

Время шло. В какую-то минуту Шейла без всякой связи с предыдущим вдруг заметила:

— Милый Льюис, как бы я хотела быть другой! — Она чувствовала, что мне нужно утешение. — Почему ты полюбил именно меня? Ведь ни одна порядочная женщина не отпустила бы тебя вот так.

Я молчал. За весь этот день я ни разу не обнял ее. Шейла понимала, что мне нужно одно-единственное утешение, которое могло заставить меня забыть о страхе. Она понимала, что я сгораю от желания. Но этого утешения она мне не дала.

В первые дни своего пребывания в Ментоне я часами просиживал на террасе отеля, выходившей на море, и чувствовал себя таким счастливым, словно опять был здоров, словно меня вовсе не тревожила Шейла. До сих пор я ни разу не был за границей, и сейчас с наслаждением любовался теплым морем, на берегах которого я вдруг почувствовал такой прилив сил. Греясь на солнце, я уже на другой день заметил, что некоторые симптомы моей болезни начинают исчезать. На море стоял штиль, зеркальная гладь его казалась белесой. Огромное зеркало, мягко поблескивая, простиралось до самого горизонта, где оно темнело и как бы окаймлялось полосою сероватого шелка. Однообразие этого зеркала нарушал лишь какой-нибудь корабль, вдруг вырисовывавшийся на поверхности и, взламывая гладь, прочеркивавший за собой темную линию.

Не меньшее наслаждение принесли мне и летние бури на Средиземном море. Я ощущал необычайный прилив бодрости и физических сил, когда, стоя вечером у окна своего номера и глядя на дождь, вдыхал запахи бугенвиллеи и земляничного дерева, приносимые порывами ветра. А отвернувшись от окна, я видел освещенную ночником кровать и чувствовал, что с удовольствием сейчас засну, позабыв обо всех тревогах.

В этом отеле я познакомился с одной пожилой австриячкой. Последние десять лет слабые легкие вынуждали ее жить на Средиземноморском побережье. У нее была приятная улыбка и ядовитый язык, и я с удовольствием слушал ее рассказы о высшем обществе Вены времен Габсбургов. Не прошло и двух недель, как мы стали друзьями. Мы, не торопясь, гуляли по паркам Ментоны, и я раскрывал перед ней душу. В историю моей адвокатской карьеры она была посвящена не меньше, чем Чарльз Марч; и ни с кем еще я не говорил так откровенно, как с нею, о своей любви к Шейле и о своей болезни.

Но улучшение в моем состоянии оказалось недолговременным. Болезнь медленно возвращалась, причем проявлялась она настолько незаметно, что сначала я даже не мог разобрать, действительно ли это ее симптом или у меня просто пошаливают нервы. Один день я вдруг чувствовал невероятную усталость, а на другой просыпался настолько бодрым и свежим, что скверное самочувствие накануне казалось чем-то не заслуживающим внимания. Однако после первой недели, одарившей меня миражем счастья, слабость и головокружение медленно, но верно вернулись, и земля снова стала уходить у меня из-под ног. Отправляясь на юг, я запасся прибором, с помощью которого можно было делать анализ крови, правда, весьма несовершенный. Пока я чувствовал себя хорошо, прибор преспокойно лежал в моем чемодане. Но и после появления первых симптомов я старался как можно дольше не притрагиваться к нему. Однако наступил день, когда я все же им воспользовался, и с тех пор стал делать анализы ежедневно, словно надеясь на внезапное улучшение или боясь столь же внезапного ухудшения. Но у меня не было в этом опыта, я не умел пользоваться крошечной пипеткой, а кроме того, мне хотелось получить наиболее благоприятные, результаты, и, перегнув в одну сторону, я потом перегибал в другую. Во второй половине августа я понял, что гемоглобин у меня стал еще ниже, чем был в июле, и, судя по всему, продолжает падать.

Ночью я просыпался чуть ли не через каждый час. Меня будил шум прибоя — тот самый шум, который в первые дни доставлял мне такое наслаждение. Все тело у меня покрывалось липким потом. Я с тоской вспоминал свои смелые замыслы — впереди вставала лишь черная пустота. В школе у нас был учитель, страдавший злокачественной анемией в последней стадии, — желтый, изнуренный, вконец отчаявшийся человек. Тогда я даже не слышал о такой болезни. Теперь же я представлял себе все, что с ним происходило, шаг за шагом. Я читал, что болезнь эта иногда развивается скачками, в ней бывают перерывы, и сейчас, восстанавливая в памяти то, чему я был свидетелем, я понимал, что именно так она и протекала у него. Случалось, он на полгода, а то и на год возвращался к преподаванию и выглядел вполне здоровым. Если повезет, — и я думал о том, как мне до сих пор везло: хотя я сгорал от нетерпения и жаловался на судьбу, ведь ни один человек из моей среды не начинал так удачно карьеры адвоката! — так вот: если повезет, то перерывы в болезни могут длиться по нескольку лет. И лежа без сна, прислушиваясь к шуму прибоя, я чувствовал, как во мне растет неистребимая надежда — все та же надежда, что владела помыслами мамы и никогда не покидала меня. Если даже я действительно в когтях у этой болезни, я сумею выкроить время, чтобы чего-нибудь добиться в жизни!

Порой в эти ночные часы я рассуждал с удивительным хладнокровием. Я не верил, что мне уготована такая страшная участь. Врачи ошибаются. Они явно запутались, а я хоть и боюсь, но способен размышлять трезво. Ведь кроме изменения формы кровяных шариков у меня не обнаружено никаких других признаков злокачественной анемии. На языке у меня нет язв. Просыпаясь, я всякий раз проверял его на зубах. Привычка эта превратилась у меня в подобие нервного тика; стоило мне почувствовать боль, как я воображал наихудшее, а иной раз, наоборот, считал, что все в полном порядке.

В эти душные летние ночи, когда море внизу билось о берег и шурша откатывалось назад, я думал и о смерти — чаще всего с животным ужасом, реже — с тупой отрешенностью. Я знал, что умирать мне будет нелегко. Когда придет смерть — будет ли это скоро или не скоро, — я все равно не расстанусь с жизнью без сопротивления. На людях я, подобно маме, возможно, сумею держаться стойко, но наедине с самим собой, в предсмертном одиночестве, я буду, как и она, бороться из последних сил, трусливо вымаливать на коленях каждую минуту, которая отдалила бы меня от небытия. Мне было двадцать пять лет, когда этот удар поразил меня, и, естественно, я с особой жадностью цеплялся за жизнь. Было бы горько умереть, не познав ни успеха, ни радости взаимной любви — всего того, к чему я стремился всеми своими силами, всеми помыслами! Но раза два мне пришло в голову — я думал об этом так спокойно, словно речь шла о ком-то другом, — что с таким же страхом и так же упорно цеплялся бы я за жизнь и через двадцать и через сорок лет. Когда бы передо мной ни возникло бесконечное небытие, я все равно не мог бы с этим примириться, все равно из души моей рвался бы крик: «Почему именно я?»

Проведя таким образом ночь, я вставал измученный, прокалывал себе палец, выдавливал из него каплю крови и принимался за свой бессмысленный анализ. Потом я завтракал на террасе, глядя на сверкающее море. Моя приятельница австриячка медленно подходила ко мне, держась за парапет. Взглянув на меня, она спрашивала:

— Как вы себя чувствуете сегодня, друг мой?

Чаще всего я отвечал ей:

— Кажется, немного лучше, чем вчера. Но не очень хорошо…

Мне не хотелось огорчать ее. Тем не менее глаза ее, необычайно живые на старческом лице, загорались сочувствием.

— Подождите, — говорила она, — когда придет осень, нам обоим, наверно, станет лучше!

Все дни я жил лишь ожиданием почты, которую доставляли обычно перед пятичасовым чаем. А как только почта прибывала, начиналось ожидание следующего дня. По приезде я на другое же утро написал Шейле большое и нежное письмо, полное надежд. Но проходили дни и недели, август сменился сентябрем, а я все еще не получил от нее ответа. Первое время это не волновало меня. Но однажды, когда почтальон снова не принес мне письма от Шейлы, я почему-то проникся уверенностью, что завтра письмо непременно придет.