Порочная

— Ты убьёшь меня, — говорит он, всё ещё опустив голову, — так что продолжай в том же духе.

Она оборачивается с маниакальной ухмылкой на лице.

— Так хочешь умереть.

Болезненный смешок срывается с его губ.

— Твой отец плакал, когда я убил Эмилио.

Это всё равно что смотреть, как спичка касается бензина. Неуверенность, которая была на её лице всего несколько мгновений назад, исчезает, и на смену ей приходит прекрасная волна гнева. Камилла стремительно приближается к Себастьяну, её бёдра покачиваются при каждом шаге. Она выдёргивает лезвие из его плеча и вонзает ему в грудь. Он поднимает голову, его глаза расширяются. Она вонзает в него нож снова и снова, как акула в неистовстве хищника. Кровь покрывает его белую рубашку, скатерть на столе, стены. Тело Себастьяна падает вперёд в кресле, и, хотя я уверен, что его сердце, должно быть, больше не бьётся, она продолжает, ведомая невидимыми демонами.

Когда она, наконец, падает на колени с окровавленным ножом, зажатым в руке, она задыхается. Я видел, как Камилла убивала ради забавы, она гордится пытками, болью. Этим, — мой взгляд перемещается с Камиллы на Себастьяна, — этим двигала ненависть. Этот мужчина причинил ей боль. Возможно, сломал её, и от этой мысли у меня сжимается грудь. Я присаживаюсь на корточки рядом с ней, вытирая алые капли, разбрызганные по её щеке.

— Ты выглядишь такой хорошенькой, одетая в кровь своего врага, Красивая.

Она поднимает взгляд, прежде чем схватить моё лицо и прижаться своими губами к моим. В этом поцелуе есть чувство отчаяния, потребности. Что-то, чего я не должен хотеть, но хочу. Я сжимаю в кулаке её волосы. Поцелуй становится глубже, жёстче. Наши зубы соприкасаются, привнося жестокость, которой мы оба жаждем, прежде чем она отрывается от меня и прижимается своим лбом к моему.

— Спасибо, — выдыхает она, царапая ногтями мою челюсть. — Ты понятия не имеешь, что ты мне только что дал.

— Просвети меня, — я обхватываю ладонью её щеку, и она отстраняется, чтобы посмотреть на меня.

— Он убил мою семью.

В её словах так много боли, и, хотя я часто наслаждаюсь болью других, я не могу наслаждаться её болью. Осмелюсь сказать, я испытываю к ней симпатию, сострадание, и, о, как это опасно. Она ослабляет меня самым разрушительным образом, затягивая в свои яростные волны и пропитанные кровью обещания. Я действительно верю, что влюбляюсь в неё, и что делает такой мужчина, как я, когда кто-то представляет такую угрозу?

Убивает их или делает своими рабами…

Обслуживающий персонал стучит в дверь. Я поднимаю взгляд и вижу, что они широко раскрытыми глазами смотрят на бойню перед собой, держа в руках наши тарелки. В конце концов, это первый раз, когда у меня за обеденным столом кого-то убивают.

— Я ужасно проголодался, — говорю я, поднимаясь на ноги и протягивая Камилле руку.

Персонал наблюдает, как я выдвигаю стул Камиллы, затем свой собственный, разворачиваю забрызганную кровью салфетку и кладу её себе на колени. Я киваю в сторону стола, и они неохотно подходят, ставя наши тарелки. Один официант стоит как вкопанный, держа в руках третью тарелку. Я делаю движение в сторону Себастьяна.

— Просто поставь вон туда.

Он делает глубокий вдох и быстро ставит фарфор на стол, пододвигая его к Себастьяну.

Камилла выдавила улыбку, качая головой.

— Такой больной.

Я беру нож с вилкой и разрезаю фазана.

— Расскажи мне о своей семье, — прошу я. Её лоб морщится, голова слегка наклоняется набок, как будто она не понимает, почему я спрашиваю. — Это просто обычный разговор, Камилла. Расскажи мне, каково было расти в Колумбии?

Она пожимает одним плечом.

— Было идеально… пока этого не поменялась, — она делает глоток вина. — Ты вырос в такой жизни, Ронан? Или ты сам нашёл к ней дорогу?

— Оба…

— Так загадочно, — лёгкая улыбка появляется на её полных губах. — Для меня это тоже было и то, и другое одновременно. Мне было двенадцать, прежде чем я поняла, что то, что делал мой отец, было… отвратительным.

— Для некоторых из нас кровопролитие — это норма.

Я бросаю взгляд на Себастьяна, прежде чем откусить ещё кусочек, промокая уголки рта салфеткой.

— Я была принцессой своего отца. Защищённая. Укрытая, — Камилла откидывается на спинку стула, сжимая стоящий перед ней бокал с вином. — Но дочь наркобарона никогда не будет в безопасности. Я не уверена, был ли он наивным или высокомерным.

— Мой отец был высокомерен, — я нарезаю мясо ножом. — Высокомерен и очень наивен… — я приподнимаю бровь, запихивая в рот кусочек сочного фазана.

— Похоже, это недостаток влиятельных мужчин, — говорит она, проводя пальцем по краю своего бокала и поглядывая на Себастьяна. — Почему ты убил своего отца?

— Он не заслуживал той малой власти, которой обладал. Он бы вогнал Братву в землю, — я перевожу дыхание. — И самое главное, он бы встал у меня на пути.

Она медленно кивает.

— Ты любил его?

— Нет, — я пристально смотрю ей в глаза. — Я не испытывал к нему никакого уважения.

— Любовь и уважение — это не одно и то же, Ронан. И, детская любовь прочно укореняется, разве нет?

Я делаю глоток вина, позволяя тяжёлым танинам обволакивать мой язык.

— Ты ведёшь себя так, будто веришь, что у меня есть совесть. Уверяю тебя, маленькая кошечка, этого не так.

Она наклоняется вперёд и кладёт локти на стол.

— Я считаю себя безжалостной, но у меня есть свои привязанности. Каждый чем-то мотивирован, Ронан, — она постукивает ногтями по бокалу. — Я отказываюсь верить, что у тебя действительно их нет.

Я смеюсь. Она не поймёт моих мотивов, потому что у неё слишком большое сердце.

— Корысть — вот то, что мотивирует меня. Это и только это.

— И что произойдёт, когда у тебя будет всё это? Когда мир склонится к твоим ногам, что ты будешь делать?

Я бросаю взгляд на её нетронутую тарелку, которая с каждой секундой становится всё холоднее.

— У нас пропал аппетит, не так ли?

— Я предпочитаю выпить после мести, а ты уходишь от моего вопроса.

— Думаю, что проведу отпуск на Фиджи, — я широко улыбаюсь, довольный своим нелепым ответом.

— Ты в плавках… — смеётся она. — На Фиджи. Ты же превратишься в пепел на солнце, — она встаёт со стула и обходит стол. Мурашки пробегают по моей руке, когда она проводит ногтем по воротнику моей рубашки. — Конечно, вид был бы захватывающим, — её губы прижимаются к моему горлу, затем раздаётся скрежет зубов, а после она выходит за дверь столовой.