Порочный Принц
Шрифт:
Снаружи у него пропорциональное лицо, и на самом деле оно симметрично. Оно одинаково по обе стороны его гордого прямого носа, от глаз до щек, от острой челюсти и даже до ушей.
Такой симметрии я никогда не видела за всю свою жизнь. У некоторых людей, таких как актеры, есть то, что напоминает симметрию, но на самом деле никогда не бывает идеальной.
У него все идеально.
Его лицо слишком симметрично, будто его изваял греческий бог. Глаза людей обычно имеют небольшую асимметрию — но не его. Даже когда на них светит солнце, они оба светятся насыщенным одинаковым коричневым оттенком.
Я прихожу
Его красота не имеет смысла по двум причинам. А, он слишком хорошо это осознает; это пугает. Б, и самое главное, за этим нет никакой глубины.
По крайней мере, в случае Нокса он использует пластичную легкую личность в качестве защитного механизма, получая то, что он хочет. Я слишком хорошо знаю, что он скрывает за всеми этими смехами и ухмылками.
За те несколько недель, что я наблюдала за Ронаном, он ни разу не проявил ни одной грани болезненной, жизнерадостной личности. Он всегда улыбается, смеется, ухмыляется, устраивает вечеринки, трахается, трахается, и еще раз трахается.
Это... скучно.
И да, я наблюдала за ним. В конце концов, он часть моего плана.
Он просто еще не знает об этом.
Впрочем, скоро ему станет ясно. Очень скоро.
— Опусти руку, Ван Дорен.
Эйден останавливается перед нами. Он улыбается, но в его улыбке нет теплоты.
Глубина.
Человеческое отчаяние.
Это то, что делает его красивым, не как парня, а как того, кто выделяется из толпы нормальных.
Эйден совсем не такой. Он огромная тьма с небольшим количеством света, который он показывает только Эльзе.
— Ой, Кинг. — мой брат ухмыляется. — Она моя сестра.
— Вы не одной крови. На самом деле... — он делает паузу. — Даже если бы вы были кровными родственниками, я бы все равно сказал тебе убрать руку.
Эльза подавляет смех, прикусывая нижнюю губу, когда Эйден тянет ее к себе за другое запястье. Я наклоняю голову, когда она прижимается к нему, обнимая его за талию, в то время как он держит ее рукой за поясницу.
Словно они не могут стоять достаточно близко или касаться друг к другу достаточно долго.
Зачем им это делать?
Человеческое прикосновение переоценивают. Я пробовала, и это действительно не имело значения. По крайней мере, не так, как я хотела.
Нокс и Эйден вступают в какой-то спор, который на самом деле не регистрируется. Как будто они говорят в открытом космосе — понятия не имею, то ли я блокирую это, то ли это просто больше не существует для меня.
Когда я возвращаю свое внимание к телефону, в моем периферийном зрении появляется резкий яркий свет. Поднимая голову, мои глаза сталкиваются с этим возмутительно симметричным взглядом, меня встречает ухмылка, совершенная, собранная воедино и достойная сына Графа.
Я могла бы поклясться, что кто-то только что посмотрел на меня, но он единственный в поле зрения. Кто-то с его репутацией и поверхностностью даже не знает, как смотреть в упор. Ронан все время смеется и хорошо проводит время до такой степени, что негативность считается ниже его. Я никогда не видела его сердитым или недовольным. Даже когда Эльзу отвезли в отделение неотложной помощи, он появился, полный смеха и шуток, пытаясь подбодрить ее.
— Bonjour, ma belle — Привет, моя красавица, — говорит он мне легким, приветливым тоном, и думаю, что в этом тоже есть какой-то флирт, но я не уверена.
Ma belle.
Моя красавица.
Не знаю, почему он так меня называет, если никогда не считал меня красивой. Я слышала, как он разговаривал с Кимберли — лучшей подругой Эльзы — на днях, и когда она сказала ему, что я симпатичная, он ответил: «Есть симпатичная, а есть жуткая, и она относится к последней категории. Ммммлады?»
Это был первый раз, когда кто-то произнес эти слова. Жуткая? Конечно. Я чувствовала это во время моего ограниченного общения с людьми, но никто не говорил об этом вслух, или, может, никто не говорил об этом вслух, чтобы я это услышала. Они обычно думают, что я сумасшедшая, ненормальная... странная.
Мне любопытно посмотреть, что он почувствует теперь, когда вынужден жениться на жуткой, но у меня нет ни мыслей, ни терпения продолжать это.
Любопытство может быть полезным, но результат обычно катастрофичен, а у меня нет на это времени.
Снова сосредоточившись на своем телефоне, я оборачиваюсь.
Они все так заняты разговорами, что сомневаюсь, что кто-нибудь заметит мое отсутствие.
Нокс подталкивает меня локтем, на его губах играет хитрая усмешка.
Ладно, кто угодно, только не мой брат.
Я игнорирую его и иду по коридору. Мне придется выбрать более длинный маршрут, чтобы добраться до класса.
Я не возражаю, пока это выводит меня из этого круга.
Отсутствие разговорчивости может стать недостатком в окружении людей, которые не затыкаются. Иногда компания друзей Эльзы и Эйдена бросает замечания в мою сторону, и я обычно понимаю это слишком поздно. Ненавижу это.
Не моя вина, что я не такая остроумная, какими кажутся все они.
Я прохожу мимо безликих студентов и пытаюсь сосредоточиться на одном из них, прищурившись, чтобы сформировать образ. Насколько это может быть тяжело? Два глаза, нос и рот. Так просто.
Но нет.
Мне нужно много внимания, чтобы сфокусировать лица, своего рода знакомство, но у меня все еще нет этого со студентами КЭШ. У того, на ком я концентрируюсь, едва есть глаза; они размыты, и человек быстро проходит мимо меня, разрушая все, над чем я работала.
Я качаю головой и снова обращаю внимание на телефон.
Возможно, однажды, после окончания войны, я буду стоять в общественном месте и узнаю каждое лицо и каждого человека. Я буду нормальной.
Хотя, что такое быть нормальной? Я никогда не жила этим, никогда не испытывала этого, так почему я так сильно этого хочу?
В конце концов, я человек, как говорит мой психотерапевт. Я могу отрицать это сколько угодно, но продолжаю возвращаться к тому, что считается нормальным, даже без моего разрешения.
Дурацкая анатомия.
— На пару слов, ma belle — моя красавица, — шепчет мне на ухо сзади низкий голос.
Я вздрагиваю, мои руки дрожат, чуть не роняя телефон на пол.
Что-то дергается у меня в груди, будто невидимые руки роются в моих органах.
Мне требуется слишком много времени, чтобы восстановить контроль над дыханием.