Пороги
Шрифт:
— А я курю.
— Давайте закурим. Будем считать сегодняшнюю встречу за тяжелое переживание.
— Только перейдем на тахту.
Перебрались на тахту, поджали ноги и закурили. Через час они разговаривали уже на «ты».
— Какие у тебя красивые ноги, — говорила Даная, — вечный предмет моей зависти. У меня ноги тоже ничего, прямые, но массивные, особенно сзади. В целом-то я смотрюсь. А как ты с ним познакомилась?
— На дне рождения у моей подруги. Танцевали. Юра тогда был очень красив, поразил меня с первого взгляда. Лицо какое-то летящее. Похож на архангела Гавриила, или
— Я в архангелах не разбираюсь. Блондин?
— Светлый шатен. Рубашка нейлоновая, белая, тогда их только начинали носить. Без галстука, шея высокая. Я пришла на вечер с одним мальчиком, Витей, мы с ним собирались жениться, а увидела Юру — и все кувырком. Витя забыт, все забыто, только Юра, его глаза, руки… Крутили какую-то заграничную пластинку, называлась «Вечернее танго», Юра меня обнимал, и было слышно, как под нейлоновой рубашкой бьется его сердце, а я все падаю, падаю…
— Я это понимаю, во мне от него тоже все падает.
— Ну, теперь его и сравнить нельзя с тогдашним. Это была какая-то магия. Я подошла к Вите и велела ему немедленно уйти домой. Он ничего не понял, но послушался. Я осталась свободная, и мы с Юрой опять танцевали, а я все заводила ту же пластинку. Другие возражали, тогда в моде был рок-н-ролл, а танго пахло стариной, как теперь говорят, «ретро». И мы в этом «ретро» купались. Чудесный был вечер. Стали расходиться, Юра пошел провожать и на площадке лестницы, не доходя до моей коммунальной квартиры, сказал, что меня любит. Представь себе — черная лестница, кошками пахнет, и тут же его лицо, и эти слова… Будто прожектором все осветилось. Нет, словами это передать невозможно.
— Я понимаю. Именно магия. Я в кино видела, как факир заколдовывал кобру. Что-то общее, безусловно, есть.
— С факиром или с коброй?
— С обоими. Но больше с факиром. У меня к Юре тоже возникла любовь с первого взгляда. Увидела его глаза, одну бровь выше другой — и всё. Готова.
— Тогда у него брови были на одной высоте, — суховато сказала Марианна. — И глаза совсем другие.
— Почему ты от него ушла? Разлюбила?
— Я не ушла и не разлюбила. Ушел он, разлюбил он. А я просто споткнулась о другого человека. Нестоящий был человек. Натерпелась я от него — дай боже.
— А другие потом у тебя были?
— Бывали.
— Любила ты их?
— Нет. Впрочем, одного, пожалуй, любила. Много меня старше. Ничего не вышло: женат, дети, внуки, и у меня Паша…
— Понятно. А скажи, ты к Юре ходила, когда он был… там?
— В том-то и горе, что не ходила. Чего-то боялась. Разговора с ним боялась. Его глаз…
— Вот уж не думала, что ты трусиха. Вид у тебя смелый. Ты кто по профессии?
— Педагог. Преподаю в школе русский язык и литературу.
— Так это же счастье — быть педагогом!
— Я недопедагог. И вообще недочеловек. Баба я, и больше никто. Боюсь чужого несчастья.
— А я не боюсь. Ни сумасшедших, ни преступников, ни подлецов, ни слабых. Они даже меня как-то вдохновляют. Все от него отвернулись, а мне тут-то и интересно.
— Хороший ты человек… Женщина.
— Просто шалая. Время от времени мне надо менять свою судьбу. Вывернуть ее наизнанку, как лист Мёбиуса.
—
Какой лист?— Мёбиуса. У которого только одна сторона. Первый раз слышишь?
— Первый раз.
— Сейчас я тебе покажу. Есть у тебя бумага, ножницы, клей?
Все нашлось. Даная вырезала бумажную ленту и, вывернув ее, склеила концами:
— Вот он, лист Мёбиуса! Сколько у него сторон, как ты думаешь?
— Понятия не имею.
— Думаешь, две?
— Ну, две.
— А вот и нет! Сторона у него одна. Веди пальцем и убедишься.
Марианне было неинтересно: одна так одна. Даная огорчилась:
— До чего же вы, гуманитарщики, равнодушные! Ничем вас не проймешь.
Марианна вдруг заплакала.
— Ой, прости, — воскликнула Даная, — прости, если обидела. Ты что, ревнуешь?
— Нет, нет.
— Ты в самом деле не сердишься, что я с ним?
— В самом деле.
— Правильно делаешь, потому что я не с ним. Мне иногда кажется, что я даже не люблю его по-настоящему. Любить по-настоящему можно только человека, которому ты нужна. А я ему не нужна. Ну, что ты плачешь, Марианна? Не надо! Ну, хочешь, я с сегодняшнего дня порву с ним навсегда, хочешь?
— Мне от этого легче не будет.
25. Беззаконная комета
Анна Кирилловна шла на работу в приподнятом настроении. Во-первых, весна! Еще не настоящая, а та, которую Пришвин называл «весной света». Ярко-голубое небо не по-ленинградски развернулось вверху, розоватый солнечный свет отблескивал в окнах. Уже хорошо.
Во-вторых, шла она из парикмахерской, где наконец-то ей удалось добиться «цвета опавших листьев». Долго пришлось втолковывать мастеру, но в конце концов он понял и осуществил. «Хорошо всё, кроме меня, — сказала она, глядя в зеркало. — К этой прическе бы другую женщину…» Но неважно: цвет получился тот самый!
А главная радость: Гоша Фабрицкий закончил наконец свою диссертацию! Она сейчас несла ее в портфеле, и портфель, казалось, взмывал вверх, как воздушный шар. В самое это синее небо.
Молодец Гоша! Все-таки написал. Может быть, благодаря ее наставлениям, а может быть, и вопреки. Никогда нельзя сказать, что было бы, если бы чего-то не было. Хорошо медикам: они могут поставить опыт, одной группе больных давать лекарство, а другой, контрольной, не давать. У нас такой опыт невозможен. Каждый ученик сам по себе, существует в одном-единственном экземпляре. И его горести, поступки и беды индивидуальны, неповторимы. Другого Гоши нет, контрольного опыта не поставишь. Черт знает, а может быть, и в медицине так? Нет двух одинаковых больных, хотя их болезни и носят одно и то же название…
Бедняга, еще исхудал, если к нему применим этот термин. Он и был-то худ, как жердь, как доска, а теперь больше всего напоминает гвоздь.
Анна Кирилловна давно уже перестала по-настоящему руководить Гошей. Он медлил, медлил и наконец вышел на орбиту, где набрал такую скорость, что за ним не уследишь. Метался по библиотекам, читал ультрасовременные книги, о которых она и слыхом не слыхала. Могла только проверять его синтаксис — у Гоши он всегда барахлил — и с грехом пополам преобразования.