Портрет художника в щенячестве

— Бедный Кашлик, — сказал Черепушка. — Самый необыкновенный мальчик на свете.

— Необыкновенный, — сказали они хором. — Необыкновенный, необыкновенный, необыкновенный.

И они сочинили песню и дирижировали своими прутиками.

— Он не мо-жет плавать.

— Он не мо-жет бегать.

— Он не мо-жет учиться.

— Не мо-жет мяч гонять.

— Не мо-жет в лапту играть.

— Не мо-жет писать.

Джордж стряхнул с себя песок:

— Могу!

— Плавать можешь?

— Бегать можешь?

— Мяч гонять можешь?

— Отстаньте вы от него, — сказал Дэн.

Они, сопя, вплотную на нас надвинулись. Море убегало уже во всю прыть. Мрачным голосом, грозя пальцем, Паяльник сказал:

— Ну, по всей правде, Кашлик, ты необыкновенный? Очень даже необыкновенный? Говори — да или нет?

— Без всяких — да или нет? — сказал Черепушка.

— Нет, — сказал Кашлик. — Я могу плавать, и могу бегать, и я умею играть в крикет. Я никого не боюсь.

Я сказал:

— Он в прошлом году был вторым в классе.

— О! Значит, он необыкновенный. Нет? Был вторым, может и первым заделаться. Хотя это ж чересчур обыкновенно. Кашлик пусть остается вторым.

— Ответ получен, — сказал Черепушка. — Кашлик необыкновенный!

И опять они запели.

— Он отлично бегает, — сказал Дэн.

— Это ещё доказать надо. Мы вот с Черепушкой сегодня все Россили пробежали. Черепушка не даст соврать.

— До последнего сантиметрика.

— Может, Кашлик тоже пробежит?

— И пробегу, — сказал Джордж.

— Ну валяй.

— Не хочу.

— Необыкновенный Кашлик не может бегать, — пели они, — не может, не может, не может.

Три девочки, все милые, все в белых коротеньких брючках, держась за руки, появились из-за скал. Руки, ноги и шеи у всех у них были шоколадного цвета. Они улыбались, и я видел сверкание зубов. Они ступили на песок, и Паяльник с Черепушкой заткнулись. Сидни пригладил волосы, встал, небрежно сунул руки в карманы и шагнул к девушкам, а те, стоя тесно рядышком, коричневые, золотые, не слишком внимательно любовались закатом, теребили шарфики и улыбались друг дружке. Сидни остановился перед ними, осклабился:

— Привет, Гуинет! Ты меня не узнаешь?

— Ах, скажи-ите, — шепнул Дэн у меня над ухом и комически откозырял Кашлику, все не отрывавшему глаз от убегавшего моря.

— Какой сюрприз! — сказала самая высокая девочка. Легкими, летающими жестами, будто раздавала цветы, она представила Пегги и Джин. Я прикинул: без толстой Пегги — кривоватые ноги, стрижка под мальчика — я могу легко обойтись, она явно для Дэна; Сиднина Гуинет, роскошная штучка лет аж шестнадцати, неприступна и безукоризненна, как девица из магазина Бена Эвана; а вот Джин, застенчивая, кудрявая, с соломенными волосами, создана для меня. Мы с Дэном медленно двинулись к девочкам.

Я выдал два замечания: «Помни, Сидни, двоеженство запрещено» и «Простите, не успели подать вам прилив».

Джин улыбнулась, ввинчивая пятку в песок, а я приподнял кепку:

— Привет!

Кепка свалилась к её ногам. Я нагнулся, и три куска сахара высыпались у меня из кармана.

— Я лошадь кормил, — сказал я и покраснел, потому что все три девочки расхохотались.

Можно было расшаркаться, широко метя песок кепкой, послать им непринужденный воздушный поцелуй, назвать сеньоритами и наверняка заставить их улыбнуться. Или, например, стать в отдалении, это даже лучше, волосы мои развевал бы ветер, хотя ветра в тот вечер не было и помину, и, окутанный тайной, я бы разглядывал солнце, гордо, не удостаивая девочек ни единым словом. Но конечно, у меня горели бы уши, и внутри меня сосала бы пустота, внутри меня переполняли бы голоса, гудели, как в раковине. «Скорей, скорей что-нибудь им скажи, пока не ушли!» — надсаживался бы самый настойчивый голос, нарушая томительное молчание, пока я стоял бы, как Валентино[7], на краю ослепительной невидимой песчаной арены.

— Правда, тут здорово! — сказал я.

Я обращался к одной только Джин. Вот она, любовь, думал я, когда она кивнула головкой, откинула кудри, сказала:

— Лучше даже, чем в Портколе.

Паяльник и Черепушка были два бандита из ночного кошмара. Я про них забыл, когда мы с Джин стали подниматься в скалы, но я оглянулся, чтобы проверить, не цепляются ли они снова к Джорджу, не дерутся ли между собой, и увидел как Джордж скрывается за утесом, а они внизу разговаривают с Сидни и с девочками.

— Тебя как зовут?

Я сказал.

— Валлийское имя, — сказала она.

— Вот у тебя имя красивое.

— Ну! Самое обыкновенное.

— Я тебя увижу еще?

— Если хочешь.

— Конечно хочу! Можно завтра утром вместе пойти купаться. Или орлиные яйца искать. Здесь орлы водятся, ты знала?

— Нет, — сказала она. — А кто этот красивый мальчик, высокий и брюки грязные?

— Вовсе он не красивый, это Паяльник. Он в жизни не моется, не причесывается и вообще хулиган и врун.

— А по-моему, он красивый.

Мы пошли на Баттонс-филд, я показал ей наши палатки изнутри, дал яблоко из запасов Джорджа.

— Мне бы сигаретку, — сказала она.

Уже стемнело, когда пришли остальные. Паяльник и Черепушка оба держались за ручку с Гуинет, Сидни шел с Пегги, а сзади, посвистывая, руки в карманах, шел Дэн.

— Вот это парочка, — сказал Паяльник. — Сидят наедине и хоть бы за ручки взялись. Тебе лечиться надо, — сказал он мне.

— Эдак род людской переведется! — сказал Черепушка.

— Ой, да ну тебя! — сказала Гуинет. Она его отпихнула, но она хохотала, и она ничего не сказала, когда он облапил её.

— Не развести ли нам огонек? — сказал Паяльник.

Джин всплеснула руками, как актриса. Я знал, конечно, что её люблю, но мне абсолютно не нравилось все, что она говорила и делала.

— А кто будет разводить?

— Пускай он, у него получится. — И она ткнула в меня пальцем.

Мы с Дэном собрали хворост, и к тому времени, когда совсем стемнело, у нас уже трещало пламя. В спальной палатке, прижавшись друг к другу, сидели Паяльник и Джин. Ее золотистая головка была у него на плече. Рядом шушукались Черепушка и Гуинет. Бедный Сидни держал за руку Пегги.

— Теплая компашка, а? — сказал я, глядя, как Джин улыбается огненной тьме.

— Потяни меня за палец, — сказал Дэн.

Мы сидели у костра на краю луга. Совсем далеко, отступив, ещё шумело море. Мы слушали голоса ночных птиц: «У-у! У-у!»

— Не люблю я этих сов. Глаза могут выцарапать! — сказал Дэн, чтобы не слышать тихого говора в палатке. Хохот Гуинет проплыл по ставшему вдруг из черного лунным лугу, но Джин, сидя с этим чудовищем в теплой укромности, молчала и улыбалась. Я знал: её ручка в руке Паяльника.