Портрет художника в старости

Вы спрашиваете, были ли мы с Наполеоном? Естественно. И с Жозефиной были, и с другими его женщинами. Наполеон — занятный мужик родом из занятной страны. Он выигрывал сражения и проигрывал кампании. Он наделал так много ошибок, что смог присвоить себе титул императора. Юлий Цезарь? А как же! Я был с ним в мартовские иды и до того, когда он перешел Рубикон, одурманенный сумасбродными идеями, которые сначала привели его к победе, а потом к гибели. Я был бок о бок с ним, когда его убивали и он сказал: «Et tu, Brute!» Был и с Брутом, когда он ударил кинжалом Цезаря и тот упал — тем более что мы не дали иного исхода. Цезарь умер, но я продолжал жить. Не в нем, так в ком-то еще. Я вечно живу, если можно назвать жизнью то, что я делаю. Я жил-поживал, здрав и целехонек, и в других людях, жил без потерь и перемен испокон веков. Я всегда был не то чтобы живой, поскольку являюсь отрезком молекулы. Но я функционирую, выполняю свою работу, делаю то, что должен делать. У меня тоже нет выбора, так как я помогаю вам делать то, что вы должны делать, независимо от того, нравится вам это или нет, и даже независимо от того, знаете ли вы об этом. Я видел и слышал такое, что вам и не снилось. Я побывал в Египте — в постели Цезаря и Клеопатры, слышал, что она говорила, и видел, какие номера выкидывала в постели. Все было внове Цезарю в первый раз и все последующие разы. А вам известно, какие позы и приемы практиковала она с Марком Антонием? Это происходило много лет спустя, и она стала еще ловчее. Ради нее Антоний от многого отказался, в том числе от жизни. Я мог бы рассказать вам такое… но нельзя, почему — молчок. В общем и целом, волнительное было время, да и забавное, с нашей точки зрения.

Например, никто из тех римских мужланов не распускал бы павлиний хвост, если бы его пригласили провести ночь в клинтоновском Белом доме, и не просто Белом доме, а в спальне самого Авраама Линкольна в обмен на крупный взнос в фонд Демократической партии. Со времен Уотергейта ее сторонники не перестают подозревать, что установленные в комнате жучки передают их разговоры любопытствующим слушателям и на другой день те не могут сдержать сальных улыбок. Я и сам посмеялся бы от души, но не могу. Не умею смеяться. Удивительно наблюдать, как изъясняются и ведут себя солидные состоятельные мужчины и женщины, когда дорвутся друг до друга, точно самец и самка, — почище чем в фильмах, куда не допускаются дети до шестнадцати. Сейчас уже повсеместно признано, что любая пара независимо от возраста, состояния здоровья и степени взаимного — в обычных условиях — отвращения испытывает потребность потрахаться в знаменитой линкольновой комнате Белого дома, собрав все оставшиеся сексуальные силы ради исключительной оказии незабываемой ночи. Это расценивалось как гражданская обязанность, как патриотический долг. Люди, близкие к президенту, не раз говорили, что спальня Авраама — прекрасное место для занятий этим самым. Вдобавок привлекает возможность насладиться непристойной, непечатной беседой в Белом доме — они же не знают, когда еще им выпадет счастье наговорить непристойностей друг другу и повыражаться всласть про нынешнюю власть в таком почтенном учреждении. Я там был в простынях с каждой парой и с каждой группой высокопоставленных соглядатаев и подслушников. Какие вещи я мог бы порассказать, если б мог говорить! Но я не могу говорить, значит, не могу и рассказать.

Я способен только обонять. Я чую, что чем пахнет, но сам не издаю запаха. Такая уж у меня работа — вынюхивать. Я только обонятельный приемник и вместе со скопищами моих собратьев нюхаю, вынюхиваю, разнюхиваю. Как бы вы чувствовали запах без нас? У меня редкий нюх на дохлую кошку, на кучу говна, на всякое непотребство. А непотребства хватает, его более чем достаточно. Противно нюхать, что творится в столицах двухпартийных демократий, как изволят изъясняться в правительстве — особенно в Вашингтоне и Лондоне. Я всеведущ, потому что повсюду одновременно. Я знаю, что произошло за те восемнадцать минут, которые оказались — о чудо! — стертыми с никсоновской пленки, и знаю, как стирались метры-улики. Вы бы только послушали бонз в Белом доме, когда они вели секретные разговоры об урегулировании во Вьетнаме, эти никсонисты и джонсонисты. Меня чуть не вырвало, правда, не вырвало, потому что я не умею. Я могу рассказать, о чем любой американский президент говорил со своей женой, когда думал, что они одни, и о чем говорил со своей любовницей, когда жены не было. Я находился в Ли Харви Освальде, когда убили Кеннеди. Я был с Мэрилин Монро в тот день, когда она отравилась, и видел, что произошло, и был с ней накануне и за два дня до ее смерти. О ней я мог бы написать целую книгу. Дурную, злую, гнусную книгу, о ней и о ком угодно, кем восхищались. Раскрыть дурные, грязные, отвратительные секреты в жизни любой знаменитости, перед кем вы преклонялись. О, если бы я мог написать книгу!

Но есть одно «но». Я не могу писать.

~~~

Я тоже не могу писать, мрачно рассуждал старый писатель Юджин Порху, едва сдерживая сардонический смех из-за сомнительного сходства, не могу писать роман о гене, который прилепился к хромосоме, как сонная муха к стене, и докладывает о том, что делают другие персонажи, не играя никакой существенной роли в их судьбе. Может быть, у него действительно редкий нюх на дохлую кошку и кучу говна, но он и сам говорливое говно, хотя придумал его я. Допускаю, что он имеется в каждой клетке каждого человеческого существа, но он не может оставаться физически тем же органоидом в любой личности и в любое время. Не может быть тем же самым, неизменным всюду и всегда, не может держать постоянную связь с другими генами, иначе его наверняка раздавила бы избыточная информация. Согласитесь, что это так. Следовательно, он не мог подслушивать Мэрилин Монро в ее спальне в Калифорнии, не мог плести заговор с Ли Харви Освальдом в России или в Техасе и не мог находиться со мной на летнем отдыхе на Файр-Айленде, когда она умерла. Если это так, мысленно рассуждал Порху, то всякий способен почуять дохлую кошку и догадаться, что я тоже напичкан говном и по уши в оном. Он, видите ли, не умеет ни говорить, ни писать, но тогда на что он вообще годен? Черт с ним, с этим геном! Черт с ней, книгой о нем!.. О чем это я думал? Черт с ним, с неодарвинизмом! Черт с ней, с эволюционной теорией и ее детерминизмом, этой гнетущей, но никем пока не опровергнутой идеей. Страшно подумать, что все, что мы делаем, запрограммировано заранее, что дороги, которые мы выбираем, давно выбраны за нас, что решения, которые, как нам кажется, мы принимаем, заложены в нашем мозгу, заложено даже то, что я решаю в данную минуту, подумал Порху, вплоть до последнего слова и его синонима, вплоть до последней запятой.

Кто захочет обо всем этом читать?

Дайте мне героя, способного на собственный выбор и собственный поступок, неслышно простонал Порху, подлинного героя — мужчину, мальчишку или женщину, не важно. Пусть он попадет в беду, но, обладая свободой воли — так он думает, — борется с опасностью. Пусть благодаря ему что-то происходит. Но я ведь знал это всю дорогу, спохватившись, напомнил себе Порху. Ясно, что это была его ошибка: Бог в «Боговой жене» получался слабым, никчемным, предметом насмешек. Нет, ему нужен сюжет, который развивался бы благодаря людям, умеющим что-то делать. Нужны интересные характеры, не обязательно героические, нужны сильные, решительные люди, творящие историю.

Порху вложил страницы о гене в особую папку и сунул ее в долгий ящик. Испытывая возвышающее чувство высвобождения, он достал другую папку с замыслом, который все это время исподволь дозревал в его подсознании. Период колебаний кончился. Порху решил, что пора решиться, и решительно начертал крупными печатными буквами титульный лист:

СЕКСУАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ МОЕЙ ЖЕНЫ

Новый роман

ЮДЖИНА ПОРХУ

Порху мало что помнил о герцоге Мальборо. Что тот не был герцогом Веллингтоном — вот почти все, что он знал. И ничего не знал о герцогине Мальборо, если не считать ее высказываний, на которые он натыкался несколько раз: ее господин ночью возвратился с войны и два раза доставил ей удовольствие, не снимая сапог. Нет, попадалось где-то еще одно высказывание — о том, что она и слышать не хочет о книгах, зато интересуется картами и мужчинами. Неплохая отправная точка для женского характера в полукомическом, полуэротическом романе, в котором рассказывается о сексуальной жизни чьей-то жены. Однако когда он начал вдумываться в то знаменитое высказывание герцогини, у него стали возникать вопросы относительно вторичного удовольствия, которое доставил ей ее господин. Был или не был хотя бы короткий отдых между первым и вторым разом? Хотя бы только для того, чтобы перевести дух? И почему он не снял сапоги в промежутке? Или он принадлежал к тому племени ненасытных, у которых член не опадает даже после семяизвержения? Наверное, это его, Мальборо, а не Веллингтона, как много лет ошибочно считал Порху, прозвали Железным герцогом. Да, и еще: как было со штанами оба раза? Штаны у военных конца XVIII — начала XIX века: можно было их снять, не снимая сапог? Тогда носили поясные ремни и подтяжки? Если да, как они назывались? И вообще белье — какое оно у них было? Как объяснить, ломал голову Порху-писатель, что английский джентльмен, тем более военачальник, вернувшийся с победой, не соизволил при всей спешности снять сапоги? Или не соблаговолил кликнуть в будуар миледи своего камердинера или ее служанку — стеснялся полуспущенных штанов? И сама герцогиня — разве она не опустилась бы так, чтобы снять сапоги своему господину? Или он не позволил бы ей это сделать?

С замирающим сердцем Порху видел, как много надо еще узнать, выяснить, уточнить, а он ненавидел всякую подготовительную работу. Он был уверен, что у Веллингтона (или все же у Мальборо?) была любимая любовница (может быть, это относится к ним обоим), жена его друга, который закрывал на их роман глаза или, во всяком случае, смотрел на него сквозь пальцы, потому что сам имел интимную подругу, и, кажется, не одну. В конце концов, на что еще годны эти английские аристократки? Конечно, любовницей друга не должна быть жена Веллингтона — или Мальборо. Это было бы слишком гадко и упадочно. Один из них — то ли Веллингтон, то ли Мальборо — имел обременительную связь еще с одной женщиной. Та оказалась шантажисткой, угрожала предать огласке их плотские похождения, написать о них. «Пиши, пожалеешь», — сказал Мальборо. Или это был все-таки Веллингтон? Согласно легенде, она сделала и то и другое. Написала, опубликовала и… пожалела, потому что ее многие прокляли за то, что выдала аристократические секреты. Одним из рода Мальборо — или Веллингтонов, не может же быть, чтобы из обоих родов, — был некто Бленхейм, предок Уинстона Черчилля, того самого, нашего. Рассказывают, что старику однажды сделали комплимент по поводу его родовитого происхождения, а он ответил: «Да-да, но посмотрите на тех, кто был в промежутке».

В порыве воодушевления Порху вспомнил совет насчет плотской любви, который лорд Честерфилд дал своему сыну (кстати, оба могут появиться у него в качестве персонажей): наслаждение мимолетно, поза смешна, расходы непомерны. Он поспешил записать изречение на одной из своих больших — три дюйма на пять — карточек, чтобы не забыть его использовать. Порху продолжал думать над тем, как готовился Мальборо (или Веллингтон) к визиту к своей (или их?) возлюбленной. Этикет требовал чопорности в одежде, учтивости в манерах, изящества в речи, но необузданная животная страсть торопила их сложить скотинку о двух спинках, что, собственно, и было целью их свидания и соединения, и ломала правила галантерейного обхождения. Прекрасно, что вспомнилась шекспировская скотинка о двух спинках, используем и Шекспира, лихорадочно соображал Порху, хотя герцогиня говорила, что даже слышать о чтении не хочет. Он держал в голове массу полезных и бесполезных сведений и в любой момент был готов пустить каждое в дело. Но различие между этикетом и эросом начало его беспокоить — так же, как различие между тем, чего он не знал, и тем, что знал или мог легко вообразить. Порху не знал названий предметов туалета тех времен, названий блюд и напитков, мебели наконец. Ему было достоверно известно, что брыжи — это не бриджи, буф не пуф и козетка не клозет. На том его познания едва ли не кончались, а перспектива лазить по справочникам и словарям не улыбалась. Он попытался представить себе разговор между возлюбленными в те упоительные минуты.

— Милорд, вы зажали мне бюст, трудно дышать. Не будет ли вашей милости угодно подвинуться на мне повыше?

— Слушаю и повинуюсь, миледи! Могу ли я просить вас сделать мне честь почесать нижнюю часть моей спины своими прелестными пальчиками, а то они совершенно без пользы пребывают?

Стоп! Этот оборот — «нижняя часть спины» — был как красный свет. Он поломал и переменил все его планы. Даже ради спасения жизни он не засел бы за книгу, в которой вместо старого доброго слова «задница» надо писать это неудобоваримое выражение или другой дурацкий эвфемизм.

В приподнятом настроении от заметного прогресса Порху подошел к окончательному и бесповоротному решению вернуться к секс-книге, может быть, больше, чем полупорнографической, той, где события преломляются в сознании современной американки, но рассказ ведет мужчина, вероятно, мужчина вроде него самого, пытающегося писать секс-книгу, где события преломляются в сознании женщины, что он, в сущности, и делает. Но тут нежданно-негаданно возникло новое препятствие. Может быть, первый раз в жизни Порху сообразил, что о современных женщинах он знает ненамного больше, чем о герцогине Мальборо, то есть мало, и еще меньше об их сексуальности, если они обладают такой штукой, хотя твердо знал, что большинство обладает. Они тоже предаются эротическим фантазиям, тоже испытывают влечение, особенно в молодости — это бесспорно. Но что они при этом думают? И какими словами? Его колкий вопрос, заданный Полли, о том, как женщины присаживаются помочиться, становится предметом первостепенной важности. Он знал, как приятно держать в ладони женскую грудь, но какие ощущения возникают у женщины в грудях, когда она одна, когда раздевается, когда поворачивается во сне? Или когда бежит трусцой? Он должен все это узнать. Спросить у Полли? Нет, она застесняется, да и ему будет не по себе. Нормальные, обыкновенные женщины — они говорят друг с другом о сексе, как это делают мужчины? Молодые девушки наверняка говорят, причем открыто, без утайки, такого раньше не было. Он сам знавал девиц, которые говорили об этом с ним и с подружками в его присутствии, пока постепенно не переходили в следующий класс жизни, в замужество, а после и в зрелость, когда он терял с ними связь.

Порху спрашивал себя: думают ли женщины об интимной близости так же часто, как думает он? То есть каждый день, по разному поводу, с мысленными картинками? Вряд ли. Он сомневался и в том, что другие мужчины думают об этом так же часто, как он.

Сравнительно молодые мамаши начинают водить своих дочек-тинейджеров на осмотр к гинекологу еще до того, как те окончат среднюю школу. О чем говорят эти девочки, чем хвастаются в раздевалках, в душевых, в спальнях? Порху догадывался, но ему нужна была уверенность. Он не без основания предполагал, что они говорят о сексе побольше и почище мужчин. Нравится ли женщинам большой пенис? Наверное. Наверняка! Должен нравиться, если уж они идут на интим.